Вторая девчонка хипповала. Шестнадцатилетняя, без гроша в кармане, без крыши над головой и к тому же плоскогрудая — она при этом обладала умными и красивыми глазами. Я встретил ее у станции метро «Синдзюку», когда там бурлила мощная демонстрация, парализовавшая весь транспорт вокруг.
— Будешь тут торчать, полиция заберет, — сказал я ей. Она сидела на корточках в перекрытом турникете и читала спортивную газету, выуженную из мусорного ящика.
— Ну и что, — сказала она. — Там кормят зато.
— Ой, худо тебе будет!
— Привыкну!
Я закурил и угостил ее тоже. От слезоточивого газа щипало в глазах.
— Ты ела сегодня?
— Утром…
— Слушай, я тебя накормлю. Пошли к выходу.
— Чего это ты будешь меня кормить?
— Ну… — Я не знал, что ответить, но выволок ее из турникета и повел по перекрытой улице в сторону Мэдзиро[7].
Эта до крайности неразговорчивая девица жила в моей квартире с неделю. Каждый день она просыпалась к обеду, что-то ела, курила, листала книжки, пялилась в телевизор и иногда без видимой охоты занималась со мной сексом. Все, что у нее было — это белая холщовая сумка, а в ней толстая ветровка, две майки, джинсы, три пары грязных трусов и коробка тампонов.
— Ты откуда? — спросил я ее как-то.
— Да ты не знаешь, — только и ответила она.
В один прекрасный день я вернулся из магазина с мешком продуктов — а ее и след простыл. И ее белой сумки тоже. И еще кое-чего. На столе лежала горстка мелочи, пачка сигарет и моя свежевыстиранная футболка. А еще записка, нацарапанная на клочке бумаги. Из одного слова: «противный». Боюсь, про меня.
С третьей своей подружкой, студенткой французского отделения, я познакомился в университетской библиотеке. На весенних каникулах следующего года она повесилась в хилом лесочке сбоку от теннисного корта. Труп обнаружили лишь с началом следующего семестра, а до того он целых две недели болтался на ветру. Теперь, когда темнеет, к лесочку никто не подходит.
Глава 20
Она сидела, как неприкаянная, за стойкой «Джей'з бара» и болтала соломинкой в стакане джинджер-эля, гоняя по дну остатки льда.
— Уже думала, не придешь, — сказала она с каким-то облегчением, когда я сел рядом.
— Как не прийти, раз обещал? Дела задержали!
— Какие дела?
— Обувь. Я чистил обувь.
— Вот эту, что ли? — Она подозрительно покосилась на мои кеды.
— Да нет, отцовскую обувь! У нас в семье традиция. Дети непременно должны чистить отцу ботинки.
— Почему?
— Ну… Ботинки — это ведь некий символ! Представь: отец, как приговоренный, каждый вечер в восемь возвращается домой. Я чищу ему ботинки и со спокойной совестью иду пить пиво.
— Хорошая традиция…
— Да?
— Ну конечно! Отца ведь надо уважать.
— Я очень уважаю. За то, что у него только две ноги.
Она прыснула.
— У тебя замечательная семья.
— Да уж… Если забыть про деньги, то такая замечательная, что прослезиться можно.
Она все возила соломинкой по дну стакана.
— Но у меня-то семья была гораздо беднее, чем у тебя…
— Откуда ты знаешь?
— По запаху. Богатый чует богатого, а бедный — бедного.
Джей принес бутылку пива, и я наполнил свой стакан.
— Где твои родители живут?
— Не хочу говорить.
— Почему?
— Приличные люди не любят другим рассказывать, что у них дома творится.
— А ты приличный человек?
Она думала секунд пятнадцать.
— Хотелось бы им быть. Если серьезно. А кому не хотелось бы?
— Нет, ты все-таки расскажи.
— Зачем?
— Во-первых, тебе все равно надо об этом кому-нибудь рассказать, а во-вторых, я никому не проболтаюсь.
Она улыбнулась, закурила и три раза выпустила дым, молча глядя на древесные разводы, тянущиеся по стойке.
— Отец умер пять лет назад от опухоли в мозгу. Целых два года мучился, просто ужас.
Мы на него все деньги истратили, начисто. Вдобавок вымотались до того, что семья развалилась. Хотя это обычное дело.
Я кивнул.
— А мать?
— Живет где-то. На Новый Год открытки присылает.
— Не любишь ты ее, похоже?
— Похоже…
— А братья, сестры?
— Одна сестра. Мы близнецы.
— И где она?
— За тридцать тысяч световых лет отсюда.
Сказав это, она нервно засмеялась и уложила свой стакан набок.
— И чего это я про семью гадости говорю? Даже тоскливо становится.