Через несколько минут после начала бунта комит Сигге спрыгнул в воду и поплыл к носу. Там он взобрался наверх по якорному канату и повернул пушку на бунтовщиков, штурмующих корму. Неверными руками, прячась за бухты каната, он, забив заряд картечи и тщательно прицелившись, поднес пальник к затравке. Картечь свалила с ног более половины раскованной шиурмы. Те, кто мог двигаться, прыгали с бортов в воду. Второй выстрел покончил с мятежниками. Вольные матросы добивали раненых баграми и абордажными крюками. Барон Лофтус, закусив губу, стрелял из пистолета в тех, кто готовился спрыгнуть с борта. Над галерой в пелене тумана тревожно кричали чайки.
Пламя удалось загасить без особого труда.
— Безумцы! — вытирая платком руки, сказал барон Лофтус, когда все кончилось. — На что они надеялись?
Капитан Альстрем продул губами ствол пистолета, ответил коротко:
— Они надеялись на побег, что им и удалось в небольшой мере. Кое-кто ушел!
И крикнул мокрому до нитки комиту Сигге:
— Живых зачинщиков — в передний трюм до Стокгольма. Там с них сдерут кожу. Мертвых — в воду.
На заре матросы из ведер скатывали окровавленную палубу. Высадив Лофтуса в Улеаборге и приняв на борт груз пиленого леса, галера возвращалась в Швецию. Опять бил барабан, ухали литавры. Скрип весел доносился в трюм, где во тьме и духоте задыхались каторжане, скованные по шеям, по ногам и по рукам.
Так как зачинщики скрылись в лесах Улеаборга, то Сигге заковал первых попавшихся. В числе закованных был и Скиллинг. В полубреду он просил пить по-шведски, его не понимали, тогда он попросил по-русски:
— Воды! Пить!
— По-нашему знает! — отозвался один из темноты. — Слышь, Лексей, по-нашему просит воды.
— Наделал было делов в Стокгольме, — проворчал другой.
— Грамота тарабарская, — зашептал первый, — я видел. Не разобрали бы шведы. Который не знает — ни в жизнь не поймет.
— А разве ж ты письменный? — спросил второй.
— Дьячок малым делом учил…
Во тьме Скиллинг опять попросил:
— Воды!
— Поднеси ему, — сказал голос из тьмы. — Человек все же, не собака.
— Собака-то лучше. Собака того не сделает, чего он хотел сделать… Всех бы нас перевешали.
И все-таки тот, что не хотел давать воды, — дал. Разбитой рукой он зачерпнул корец и подал напиться, но Скиллинг вдруг оскалился, ударил по глиняной кружке, вылил воду. Во тьме злобно светились его глаза.
— Ополоумел? — спокойно спросил русский. — Чего бесишься?
Скиллинг не ответил, дышал прерывисто, со свистом. Вскоре он опять потерял сознание. Страшные проклятия всему сущему в мире срывались с его запекшихся, кровоточащих губ. Потом он начал читать стихи. Железные строфы «Хроники Эриков» звучали в трюме не скорбью, а неистовой злобой:
К утру он умер. Его тело расковали, багром вытащили из трюма, привязали к ногам камень и выбросили за борт. Холодные воды Ботнического залива навечно сомкнулись над ним.
Оружие суть самые главнейшие члены и способы солдатские, через которые неприятель имеет убежден быть.
Глава пятая
1. В Москве
— Она? — воскликнул Егорша.
— Она, Егор, Москва! — ответил Сильвестр Петрович.
Город открылся путникам сразу — свежий, словно вымытый обильным и быстрым вечерним дождем, первым в эту весну. Небо мгновенно очистилось, под теплыми лучами солнца заблистали шатровые и луковичные крыши, маковки церквей, вспыхнули цветасто расписанные башенки с позолоченными и посеребренными львами, единорогами и орлами вместо флюгеров; в прозрачном воздухе весело зеленела листва огромных, на десятины раскинувшихся боярских садов, а в тишине подмосковной рощи явственно послышался далекий, разноголосый, звучный перебор московских колоколов…
— Вишь ты! — даже с растерянностью молвил Егор.
— То-то, брат, вишь! — радуясь Егоршиному восхищению, тихо ответил Иевлев. — Вон каково раскинулась…
Они вылезли из дорожного возка и постояли рядом, молча вглядываясь в зубчатые стены Кремля, в стройные высокие его башни, в Китай-город, обнесенный кирпичным валом, в бегущие по городу, такие тоненькие издали Яузу, Неглинку, Пресню, Чичеру, Золотой Рожок, вслушиваясь в колокольный благовест, все более явственный в предвечерней тишине…