Естественно, что такой профессор не мог привить слушателям особого интереса к своему предмету, да он и не стремился к этому. Чем меньше интереса — тем меньше хлопот, по всей вероятности думал он и, передоверив лекции своему помощнику, человеку решительно недаровитому, засел совсем дома, ссылаясь на болезни и на нерасположение к занятиям. Операции же Мойер делал только такие, отказаться от которых никак не мог, да и то с величайшей неохотой, а потом с боязнью — отсутствие практики у хирурга обязательно ведет к излишней нервозности в том деле, которое прежде всего разумеет отличное спокойствие и железную выдержку.
Так продолжалось до приезда в Дерпт профессорских кандидатов и, главное, Пирогова.
В начале первого семестра, ранней осенью, когда Мойер копался у себя в палисаднике, лакей доложил ему о приходе некоего Пирогова.
— Что ему надо? — с неудовольствием спросил Мойер, разгибаясь от клумбы, которую начал полоть неизвестно зачем. — Скажите, что я нездоров.
Но некий Пирогов оказался настойчивым и прорвался-таки в палисадник к Мойеру. Рыжий, с лысеющим лбом, в дурно сшитом фраке, порывистый в движениях, он произвел на Мойера тягостное впечатление ужасного беспокойства души и какого-то даже смятения. Слушая его сбивчивую и беспорядочную речь, глядя на его совсем еще детский рот, Мойер долго не мог понять, чего хочет этот кандидат со съедобной фамилией, зачем он пришел, а главное, почему он так волнуется, спешит и поминутно поправляет свои странного вида воротнички.
— Но позвольте, — не выдержав, произнес наконец Мойер, — позвольте, сударь мой, в университете преподает хирургию адъюнкт, никаких нареканий я еще не слышал, мне неясна идея, которая привела вас ко мне…
— Мы хотим учиться у вас, — просто сказал Пирогов, — мы много слышали о ваших знаниях, и, право же, нам не стоило ехать из Москвы в Дерпт для вашего адъюнкта…
— Но не только же хирургия, — начал было Мойер, — не одна она преподается в Дерпте, и мне странно…
— Да что же странного, коли я хирург, — перебил его Пирогов и необыкновенно детским жестом показал сам на себя.
И стал говорить о том, что они — а их несколько будущих хирургов — обязательно хотят слушать Мойера и, главное, хотят заниматься с ним в анатомическом театре, что им ужасно как не хватает истинных знаний в анатомии и что они просят, очень просят господина Мойера не отказать им в величайшем одолжении — хотя бы поговорить с ними, помочь им, направить их, а тогда они авось и сами справятся.
— Но я болен, — с безнадежностью в голосе молвил Мойер.
— Мы придем к вам, — нимало не задумавшись, ответил Пирогов.
— То есть как это ко мне? — даже не понял поначалу Мойер.
— Да вот хоть сюда в палисадник, коли в дом неудобно, — сказал Пирогов, — нас ведь всего трое — я, Даль да Иноземцев. Мы вам хлопот не причиним, мы только немножко с вами посоветуемся, потому что у нас есть различные неразрешимые вопросы и нам должно получить на них ответы от вас…
— Хорошо, я подумаю и извещу о моем решении, — сказал Мойер, чтобы кончить разговор, — если мое здоровье, разумеется, позволит…
Он встал с зеленой садовой скамьи.
Пирогов тоже встал.
Проводив его, Мойер дал волю своему негодованию и прежде всего напустился на тещу Екатерину Афанасьевну. Горячась, он сказал ей, что ему не дают покою, что к нему пропускают каких-то молодцов из Москвы, что он не должен и не может спорить со школярами и т. д. и т. п.
Екатерина Афанасьевна — женщина умная и необыкновенно его любящая — слушала молча, имея на уме что-то свое, несогласное с его мнением. Когда он кончил, она взглянула на него из-под своего чепца и сказала, что он не прав.
— Это почему же? — спросил Мойер.
— А потому, дорогой мой друг, что только университетская деятельность может спасти вас от того состояния, в котором вы находитесь. Это говоря о вашей пользе. Что же касается до рыженького мальчика, на которого вы так осердились, то он достоин только уважения. И кабы вы видели, — улыбнувшись, добавила она, — как он тут метался, запутавшись с дверями, и как покраснел, налетев на меня. Пирогов, вы говорите, его звать?