Выбрать главу

— Да, Пирогов, — еще сердито ответил Мойер, выбрал из ящика сигару и закурил.

— Из Москвы?

— Да, из Москвы.

— Совсем молоденький… Мойер молчал.

Старуха подвинула к себе столик с пяльцами, поглядела на начатый узор и, не поднимая глаз, заговорила о том, что, по правде, следовало бы совсем иначе отнестись к такому молоденькому мальчику и уже профессорскому кандидату, что, по ее мнению, этого Пирожникова следовало бы обласкать…

— Если уж и обласкать, — стоя у окна, молвил Мойер, — то не Пирожникова, а Пирогова…

— Ну не все ли равно, — кротко сказала Протасова, — Пирогова. Вы подумайте, мой друг, приехал мальчик из Москвы, тут порядки совсем иные, живет сирота сиротою, шея, наверное, грязная, и никто не скажет… Нехорошо мы с вами поступаем последнее время, Иван Филиппович, нехорошо, за это с нас взыщется. Вы как знаете, а я этого Пирожникова…

— Пирогова…

— Ну, Пирогова, позову и обласкаю. И вот еще что я вам скажу: была бы с нами Машенька…

— Что Машенька? — от окна спросил Мойер дрогнувшим голосом.

— А то, мой друг, что она велела бы вам тотчас же вернуть мальчика, напоить его чаем с ватрушкой, а назавтра идти в университет и ради ее, если не ради вас…

Мойер обернулся к Екатерине Афанасьевне. Из-под очков его текли обильные слезы.

— Вы знаете, — сказал он, — что именем Машеньки меня можно все заставить. Завтра я пойду в университет и вернусь к прежней жизни, но знайте, что этим вы лишаете меня единственной моей радости…

— Думать о ней! — воскликнула старуха. — И хорошо, что лишаю, хорошо. Не надо о ней так думать и столько думать, я ей мать, и я вам ее именем это не велю.

На глазах ее выступили слезы, она подошла к нему, утерла платком его мокрое лицо и велела идти прогуляться.

— А с завтрашнего дня все пойдет иначе, — сказала она, — совсем иначе. И Пирогова этого мы позовем к нам в гости, хорошо? На обед? Или, может быть, на житье? Друг мой, а? Давайте поселим к себе несколько москвичей или петербуржцев…

Утром следующего дня Мойер с трудом натянул на себя фрак. За месяцы безделья он растолстел — воротнички давили шею, резали подбородок, фрак сделался тесен в проймах. С отвращением он посмотрелся в зеркало: увидел непробритые бакены, косматую прическу, золотистые волосы исчезли — всюду пробивалась кустами седина. Лицо было оплывшее, сердито-брюзгливое, очки криво сидели на носу.

— Хорош, — молвил он, — хорош, дожил…

И, стуча палкой по дощатому тротуару, пошел бесконечно знакомой дорогой к университету. Был ясный и прозрачный день ранней осени, на душе у Мойера стало вдруг спокойно и ровно, как давно не бывало, он приветливо здоровался с педелями и студентами, даже поговорил с ненавистным ему полусумасшедшим старым студентом Жако Кизерицким, прогуливающимся в крагене, ботфортах и расшитом картузике на самой маковке. Замогильным голосом Жако прочитал Мойеру монолог из Шекспира, относящийся к любви, и проводил профессора до самого деканата.

— Сколько вам лет? — на прощание спросил Мойер.

— Пятьдесят два, — ответил Жако, — прощайте, сударь.

Ничего не изменилось в университете за это время. Ректор Эверс встретил Мойера так ласково и осторожно, что Иван Филиппович долго не мог надивиться такту его великолепия, как полагалось называть ректора. Студенты кланялись Мойеру издали, поздравляли его с выздоровлением, потом прислали ему в деканат огромный букет прелестных осенних цветов с трогательной запиской в стихах. Наконец явился и сам виновник — Пирогов. Мойер встретил его улыбкой и протянул ему руку, чего делать не полагалось.

— Вот этот господин виновник моего выздоровления, — сказал Мойер его великолепию. — Что вы о нем скажете?

Эверс с молчаливой улыбкой смотрел в розовое лицо Пирогова.

Пирогов представил Мойеру Иноземцева и Даля. Липгардт еще не появлялся в Дерпте.

Короткая беседа с тремя медиками поразила Мойера не тем, как и что знал Иноземцев, которому в эту пору было двадцать семь лет, и не тем, чего не знал Даль, — беседа поразила его Пироговым, к которому он начал относиться с этого дня как к явлению еще небывалому.

Семнадцатилетний рыжий и косоватый этот юноша с удивительным девичьим цветом лица поразил Мойера не знаниями — какие там у него были знания, — не эрудицией, которой Пирогов изо всех сил старался блеснуть перед знаменитым Мойером, — какая там эрудиция у мухинско-мудровского выученика, — Пирогов поразил Мойера иным — бешеной силой своего особого, еще непонятного и неопределимого, но ясно чувствующегося злого и отрицающего ума.