Я решила, что не буду больше загорать там: не люблю скандалов. Но мама — она, если заведется, это сущий кошмар. Как-то раз она отправилась в супермаркет и купила маленькое белое бикини. Сказала, что я с таким же успехом могу загорать и в нем. Мол, это наш двор, и никого не касается, что мы тут делаем.
Стелла Хоран улыбается при этом воспоминании и гасит сигарету.
— Я пыталась с ней спорить, говорила, что не хочу быть пешкой в их склоке, но все без толку. Если уж ей что вступит в голову, то остановить ее так же невозможно, как дизельный грузовик, когда его без тормозов несет под гору. Но дело было даже не в этом. Сказать по правде, я просто боялась Уайтов. Настоящие психи, сдвинутые на религии, тут, знаете, не до шуток. Ральфа Уайта, конечно, уже не было, но вдруг у Маргарет еще остался его револьвер?..
Однако в то воскресенье я все же постелила на заднем дворе одеяло, намазалась маслом для загара и улеглась, включив радио, где как раз передавали «Сорок лучших песен». Мама эту музыку просто ненавидела и обычно кричала мне, чтобы я убрала звук, «пока она не рехнулась». Но в тот день она сама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом деле начала чувствовать себя Вавилонской блудницей.
Тем не менее из дома Уайтов никто не выходил. Даже хозяйка не показывалась развесить на веревках белье… Вот, кстати, еще один штрих: она никогда не вывешивала на улице нижнее белье. Не только свое, но и Кэрри, хотя ей было всего три года. Исключительно в доме.
Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть, увела Кэрри куда-нибудь в парк — помолиться на природе или что-нибудь еще в таком духе. Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрыла глаза рукой и задремала. А когда проснулась, рядом, разглядывая меня в упор, стояла Кэрри.
Миссис Хоран умолкает, глядя куда-то в пространство. Снаружи бесконечной чередой проносятся машины. Я слышу тонкое гудение моего репортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой оболочкой другого, мрачного мира — настоящего мира, где и зарождаются кошмары.
— Она была такая лапушка, — продолжает Стелла Хоран, закуривая. — Я видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатое черно-белое фото на обложке «Ньюсуика». Помню, смотрела на них и думала: «Боже, куда же она исчезла? Что с ней сделала эта женщина?» Странное какое-то чувство возникало: и страх, и жалость… Такая милая была девчушка — розовые щечки, яркие карие глаза, волосы светлые, только видно, что они потом потемнеют. Одно слово — лапушка. Милая, умница, совершенно неиспорченная. Видимо, тогда отравляющее душу влияние ее матери еще не проникло так глубоко.
Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталась улыбнуться. Никак не могла сообразить, как поступить. Меня здорово разморило, и голова совершенно не работала. Потом просто взяла и сказала: «Привет». На ней было желтое платьице, довольно симпатичное, только очень уж длинное для маленькой девочки, да еще летом — оно ей чуть не до лодыжек доходило.
Кэрри не улыбнулась в ответ, а, указав на меня пальцем, спросила:
— Это что?
Я поглядела на себя и увидела, что, пока спала, лифчик совсем сполз. Я его поправила и ответила:
— Это моя грудь, Кэрри.
А она на полном серьезе:
— Я тоже такую хочу.
— Подожди немного, Кэрри, — объяснила я ей. — Лет через восемь-девять и у тебя появится…
— Нет, не появится, мама сказала, что у хороших девочек ее не бывает. — Она очень странно выглядела, когда это говорила, странно для маленькой девочки: как-то печально и в то же время самодовольно.
Я даже ушам своим не поверила и выпалила первое же, что пришло мне в голову:
— Но я тоже хорошая девочка. Да и у твоей мамы есть грудь.
Кэрри опустила голову и сказала что-то так тихо, что я даже не расслышала. А когда попросила ее повторить, она посмотрела на меня как-то с вызовом и сказала, что, мол, мама была плохая, когда ее сделала, и поэтому, мол, у нее есть грудь — «мерзостные подушки», она сказала, только как бы в одно слово.