Леварт помнил. Он ее уже видел. Три года тому назад. В Париже, на вернисаже в Парижском салоне. На полотне Шарля-Огюста Манжена. Полуобнаженная Сафо с тревожным взглядом.
Он помнил, что уже видел ее. В Аркадии, недалеко от границы с Мессенией. В окрестностях Фигалеи.[1537] В храме, в кипарисовой роще. Мраморной статуей.
Он подошел ближе. Поприветствовал. Чужие слова на незнакомом языке неприятно щекотали губы.
— О, Эвринома, круглобедрая Богиня Всего Сущего, ты, которая в начале существования ослепительно нагой появилась из Хаоса, чтобы отделить воды от небес…
Он говорил, а она приближалась, медленно, с каждым его словом становясь все ближе. Он видел ее золотые глаза. Ее золотистую кожу и филигранный узор, покрывающий ее.
— О, прекрасноглазая Эвринома, ты, которая танцевала на волнах и танцем своим завлекала Празмея Офиона,[1538] чтобы сплестись с ним в любовном объятии, и в упоении зачать Яйцо Мира, из которого вылупилось все, что существует: Солнце, Месяц, планеты, звезды, Земля с ее горами, реки, деревья, травы и все живые существа…
— Я выбрала тебя, — сказала златоглазая женщина. — Ты мой. Мой защитник. Я дам тебе все, что пожелаешь. Чего когда-либо желал. Исполню желания, о которых ты сегодня еще не знаешь. Я отведу тебя в Гульшан-э Кудс, Наивысшее Небо. Я покажу и подарю такие богатства, в сравнении с которыми бледнеют сокровищницы Лампаки[1539] и Фирузкуха. Я напою тебя медом, молоком и олимпийской амброзией. Я дам тебе попробовать белой сомы,[1540] какой не пробовал сам Индра, угощу тебя бхангом,[1541] достойным самого Шивы. Напою тебя серебристой хаомой[1542] магов, напою тебя родившейся из капель крови амритой, соком из неведомой Теофрасту[1543] мандрагоры. Я упою тебя моим ядом, в котором содержится Вечность. Не будет ни начала, ни конца, ни бытия, ни небытия. Не будет Солнца, не будет ни Месяца, ни звезд, не будет Земли, не будет пространства, не будет розни между днем и ночью, не будет существовать Смерть. Будет Бездвижность. Будет Безвременье. Покой и глубокий сон, если пожелаешь изведать сон. Могущество и вездесущность, если их захочешь. Война, насилие и кровь, если будешь их жаждать. Вечная война. Навеки. Дам тебе единственный покой, который может вкусить воин.
На пальцах, касавшихся его щеки, были длинные ногти, блестящие золотом, будто покрытые тонким слоем благородного металла. Рука, которая обвила его шею, была украшена нежным, напоминающим чешую, узором. Из ее уст, которые он чувствовал возле своего уха, исходило шипение. Тихое, мелодичное шипение.
Он был для нее змеем. Празмеем Офионом, прибывшим на ее зов вместе с северным ветром. Празмеем Офионом, способным обвить ее, окутать, окружить своими витками, сплестись с ней в объятиях. Она, сплетенная с ним в любовный узел, была бы для него Эвриномой, Богиней Всего Сущего. Была бы для него Астартой,[1544] Эрешкигаль,[1545] Инанной.[1546] Была бы Анахитой, богиней Священного Танца, у подножия статуи которой совершали жертвоприношения. Ардвисурой Анахитой, Полноводной Сияющей и Непорочной, наполняющей источники водами звезд. Владеющей мужским семенем.
В сплетении и объятии они танцевали на волнах, в сладостных спазмах совершали зачатие Неба и Земли, Солнца, Месяца, планет, звезд, рек, деревьев, трав и всех существ.
Пещера затряслась от недалеких взрывов. Шурша, со стен посыпались мелкие камешки, со свода начала падать пыль, оседая на лазуритах, как проказа. Началась и донеслась до ушей Леварта дикая канонада, очереди из автоматического оружия, взрывы гранат.
— Ничего, — сказала Змея. — Это всего лишь смерть.
— Застава… — он освободился от ее объятий, резко и болезненно приходя в сознание. — Это нападение на заставу! Там бьются!
— Это происходит в других мирах. В другом времени. И тебя это уже не касается.
— Мои товарищи… — дернулся он. — Я должен…
Покрытая золотистым узором рука обвила его шею. И сжала, сжала сильно и жестоко, как гаррота,[1547] как аркан, как петля виселицы. В глазах у него потемнело, в висках застучало. Он был близок к тому, чтобы потерять сознание.
— Другие миры… — Леварт чувствовал, как что-то по-змеиному опутывает и парализует его ноги. — Другое время. Это не твое уже. Ты мой.
Снаружи гремела канонада. Со свода пещеры сыпалась пыль.
Батареи артиллерии Айюб-хана стреляли со стороны гор и дороги, ведущей на Майванд. Пристрелялись быстро, и теперь валили часто и кучно, разя главный пункт британских позиций концентрированным огнем. Один из снарядов разорвался на опасно близком расстоянии, не далее, чем в ста ярдах от места расположения Шестьдесят Шестого. Генри Джеймс Барр грязно выругался.
1542
1543
1544
1547