— С тем же успехом это можно считать доказательством их наивности, — спокойно возразил Броновский.
— То есть, по-вашему, они полагают, будто возможен всего один устный и письменный язык и что разумные обитатели другой вселенной говорят и пишут так же, как они сами? Согласитесь, это уж слишком.
— Предположим даже, что вы правы, — сказал Броновский. — Но что вы, собственно, хотите от меня? Я видел парасимволы. Думаю, в мире не найдётся археолога или филолога, который бы их не видел. И я не понимаю, что я мог бы сделать. Думаю, и все остальные сказали бы то же. За двадцать с лишним лет дело не сдвинулось с места.
— Потому что все эти двадцать лет никто всерьёз и не пытался что-нибудь сделать, — горячо возразил Ламонт. — Управление Насосными станциями вовсе не хочет, чтобы символы были прочитаны.
— Но отчего?
— А вдруг прямое общение с паралюдьми неопровержимо докажет, что их развитие выше? Вот тогда уже не удастся скрыть, что создатели Насоса — лишь номинальные его творцы, а это непереносимо для их самомнения. И, таким образом (Ламонт старался говорить без злости, но это ему не удавалось), Хэллем утратит право называться Отцом Электронного Насоса.
— Ну хорошо, предположим, символами захотели бы заняться всерьёз. Что это дало бы? Ведь хотеть ещё не значит мочь.
— Можно было бы заручиться сотрудничеством паралюдей. Можно было бы написать в паравселенную. Этого даже не пытались сделать, хотя ничего невозможного тут нет. Можно было бы подложить письмо на железной фольге под крупинку вольфрама.
— Вот как? Они что же, по-прежнему высматривают вольфрам, хотя Насос уже действует?
— Нет. Но они заметят вольфрам и сообразят, что мы стараемся привлечь их внимание. И вообще можно изготовить фольгу из вольфрама и написать прямо на ней. Если они заберут наше послание и хоть что-то поймут, то ответят, используя свои новые знания. Например, составят сравнительную таблицу своих слов и наших или используют наши слова в окружении своих. Это будет обмен — они нам, мы им, они нам и так далее.
— Причем львиную долю работы выполнят они, — добавил Броновский.
— Вот именно.
Броновский покачал головой.
— Ну и что тут интересного? Меня, во всяком случае, это не прельщает.
Ламонт испепелил его гневным взглядом.
— Но почему? Или, по-вашему, вам будет мало чести? Славы вам не хватит? Вы что, такой уж специалист в вопросах славы? Да какую, собственно, славу принесли вам эти этрусские надписи, чёрт побери? Ну, утерли вы нос пятерым другим специалистам. Или даже шестерым. Вот для них одних во всём мире вы победитель, авторитет, и они вас ненавидят. А ещё что? Ну, читаете вы лекции перед полусотней слушателей, которые на другой день уже не помнят вашей фамилии. Вас это прельщает?
— Не впадайте в мелодраму.
— Ладно, не буду. И найду кого-нибудь другого. Времени уйдёт больше, но, как вы совершенно правильно заметили, львиную долю работы выполнят паралюди. В конце-то концов я и сам справлюсь.
— Вам это официально поручено?
— Нет, не поручено. Ну и что? Или это для вас ещё одна причина держаться в сторонке? Блюдете академическую этику? Так нет же правил, запрещающих заниматься переводом, и почему я не имею права положить кусочек вольфрама на свой письменный стол? Я не стану сообщать о посланиях, которые могу получить взамен, и в этом смысле несколько отступлю от общепринятых норм научных исследований. Но когда ключ к переводу будет найден, кто об этом вспомнит? Согласны ли вы работать со мной, если я гарантирую вам полное отсутствие неприятностей и обещаю сохранить ваше участие в тайне? В результате вы лишитесь славы, но, может быть, своё спокойствие вы цените выше? Ну что ж. — Ламонт пожал плечами. — Если мне придётся работать одному, то по крайней мере не надо будет тратить время и силы на то, чтобы оберегать чье-то спокойствие.
Он встал, собираясь уйти. Оба были рассержены и держались теперь с той сухой корректностью, которая возникает между собеседниками, настроенными враждебно, но соблюдающими внешнюю вежливость.
— Полагаю, — сказал Ламонт, — мне необязательно просить вас считать нашу беседу конфиденциальной?
Броновский тоже поднялся.