Я чуть не подпрыгнул от радостного изумления. Правда, он пел по-арабски, но эти арабские стихи, которые замечательно рифмовались, звучали в переводе на один из немецких диалектов следующим образом:
И мелодия была той же самой — нота за нотой, звук за звуком. Когда он закончил вторую строфу, я подскочил к двери, открыл ее и посмотрел на поющего. Он был одет в широкие белые шаровары, такого же цвета курточку, обут в кожаные ботинки, а на голове носил феску — самый обычный в этих краях вид.
Увидев меня, он уперся кулаками в бока, притворился, что его не смущает мое появление, и спросил:
— Нравится, эфенди?
— Очень! Откуда ты знаешь эту песню?
— Сам сочинил.
— Скажи это кому-нибудь другому! И мелодию сам сочинил?
— А ее-то тем более!
— Врун!
— Эфенди, я Хамсад аль-Джербая, я не позволю себя оскорблять!
— Возможно, что ты Хамсад аль-Джербая и тем не менее большой обманщик. Я-то знаю эту мелодию.
— Значит, тебе ее кто-то напел или насвистел, услышав ее от меня.
— А ты от кого ее услышал?
— Ни от кого.
— Кажется, ты неисправим. Это мелодия немецкой песни.
— О эфенди, что ты знаешь о Германии?
— Песня называется «Что там за шуршанье в кустах, что за шум? Я думаю…»
— Ура! — радостно оборвал он меня, потому что я произнес эти слова по-немецки, — Может быть, вы сами немец?
— Разумеется!
— Действительно? Немецкий эфенди? Откуда же вы, господин хаким-баши, позвольте спросить?
— Из Саксонии.
— Саксонец! Вы должны были приехать сюда еще до заключения мира[60]. И уже стали турком?
— Нет. А вы пруссак?
— Конечно! Пруссак из Ютербога.
— Как вы сюда попали?
— По железной дороге, потом — на пароходе, на лошадях и верблюдах, а еще пешком.
— А кем вы были прежде?
— Ну, скажем, цирюльником. В один прекрасный день мне это разонравилось, и тогда я пошел поглядеть на белый свет, туда-сюда, пока вот не добрался до этих мест.
— Вы обо всем должны мне рассказать. Кому вы теперь служите?
— Мой хозяин — сын константинопольского купца. Зовут его Исла бен Мафлей. У него ужасно много денег.
— Что он здесь делает?
— А я откуда знаю? Кого-то вроде ищет.
— Кого же?
— Кажется, женщину.
— Женщину? Это просто замечательно!
— Возможно, он ее найдет.
— И кто эта женщина, которую он так настойчиво ищет?
— Какая-то черногорка — то ли Зенича, то ли Зеница, или как там это произносится?
— Что-о-о? Ее зовут Зеницей?
— Да.
— Ты это точно знаешь?
— Разумеется! Во-первых, он держит у себя ее портрет; во-вторых, он постоянно делает… Стоп, слышу, что он хлопнул в ладоши. Господин-эфенди, я должен идти наверх!
Я не мог успокоиться и беспрерывно ходил по комнате. Хотя этот цирюльник из Ютербога[61], столь поэтично назвавший себя Хамсадом аль-Джербаей, был мне и интересен в высшей степени, но еще больше пробудилось во мне участие к его хозяину, который здесь, на Ниле, искал черногорку по имени Зеница.
Тем временем стемнело. Пришел капитан дахабии и поднялся наверх, но через каких-то полчаса снова послышалась его шаркающая походка, и он вошел ко мне. Халеф подал табак и кофе, а потом удалился. Некоторое время спустя я услышал, как он спорит с ютербогским турком.
— Что, течь на судне уменьшилась? — спросил я Хасана.
— Еще нет. Я смог сегодня только выкачать воду и законопатить щель. Завтра Аллах снова даст день.
— И когда ты отплываешь?
— Ранним утром послезавтра.
— Ты взял бы меня с собой?
— Моя душа обрадовалась бы, если ты будешь со мной.
— А если бы еще кое-кого прихватить?
— На моей дахабии много места. Кто он?
— Это не мужчина, а женщина.
— Женщина? Ты купил себе рабыню, эфенди?
— Нет. Она жена другого.
— Он тоже поедет с нами?
— Нет.
— Так ты ее купил у него или нет?
— Да нет же.
— Он подарил ее тебе?
— Нет. Я отниму ее у него.