— Пф-ф!.. Пресса, пресса! Вы ведь знаете, как я отношусь к журналистам!
Жилон молчал, ожидая, какое решение примет генерал. Наконец тот произнес:
— Шарамон! Подай мне портфель, вон тот… из черной кожи!
Он присел к столу, подул на фуфайку — на то место, где обычно красовались его ордена, — нацепил пенсне и закурил сигарету. Из прозрачного конверта он достал несколько фотографий, разложил их перед собой и начал внимательно рассматривать.
— Эта не годится, — сказал он. — Такое впечатление, будто у меня нос в песке. Не понимаю, как удается этим типам извлекать из своих хитроумных ящиков такие рожи. Вот эта фотография как будто ничего… Нет, я, очевидно, пошевелил рукой. Впрочем, все равно, передайте им ее. Тут у меня более внушительный вид, я всегда лучше выхожу в профиль.
— Могу я просить вас, генерал, подарить мне одну фотографию? — спросил Жилон.
— Ну конечно, друг мой, с удовольствием. Выберите сами…
На своем изображении он начертал поперек брюк: «Моему верному боевому товарищу, командиру эскадрона Шарлю Жилону, в знак уважения и дружбы. Генерал де Ла Моннери. Июль 1921 года».
— Благодарю вас, генерал! — сказал обрадованный Жилон и вытянулся.
— Вот видите, — продолжал генерал, — как правильно я поступил, сохранив за собой парижскую квартиру. Хорош бы я был сейчас, когда меня уволил в отставку этот балбес министр! Куда бы я девался?
— Во всяком случае, генерал, знайте: двери Монпрели всегда открыты для вас!
— Спасибо, мой дорогой, спасибо. Конечно же, я непременно приеду навестить вас. Шарамон, помоги мне одеться!
Денщик взял брюки от штатского костюма и натянул штанину на негнущуюся ногу генерала.
— Уж так мне жаль, господин генерал, — произнес он глухим голосом, — что в последний раз помогаю вам одеваться.
Шарамон разговаривал очень редко, но уж если говорил, то чистую правду. У него была круглая темноволосая, а сейчас наголо остриженная голова.
Майор Жилон спросил:
— Шарамон, сколько лет ты в армии?
— Десять, господин майор, и все время в денщиках.
— В этом его призвание, — пояснил генерал, — как у других призвание быть камердинером. Шарамон прошел всю войну, ему трижды объявляли благодарность в приказе, он награжден медалью за то, что вынес на себе офицера с поля боя, и он всегда хотел быть только денщиком. Видимо, служба у меня — венец его карьеры. Вместе с тем он упрям как осел… Смотрите! Все-таки умудрился положить башмаки сверху! И еще злится!
— Если их положить вниз, брюки помнутся, — спокойно заметил денщик.
— Он готов кинуться в воду ради меня. Верно, Шарамон?
— Так точно, господин генерал.
— А ради майора кинулся бы в воду?
— Понятно, если бы служил денщиком у него.
— На, возьми! Выпьешь за мое здоровье, — сказал генерал, сунув ему в руку кредитку.
Отведя Жилона к окну, он сказал доверительно:
— Вот со всем этим, дорогой мой, и трудно расстаться, с такими парнями…
Он дотронулся до сабли, лежавшей плашмя на столе.
— …и потом повесить на стену эту старую железку…
Казалось, он грезит. «Урбен подарил мне ее, когда я окончил Сен-Сир, — думал он. — Это было так давно. С ней я шел в атаку, убивал людей: ведь, по правде говоря, в этом истинная цель нашей профессии… убивать людей. А когда становишься стар, больше убивать не можешь…»
— Ножны, как и я, начинают изнашиваться, — проговорил он вслух.
— Но клинок еще хорош, генерал! — с улыбкой произнес Жилон.
Генерал усмотрел в этих словах игривую шутку.
— Пф-ф… Нет, уже совсем не то. Теперь надо, чтобы женщина была не слишком молода и не слишком стара.
— Вот что, генерал, — сказал Жилон, довольный тем, что разговор принял другой оборот, — ваш поезд отходит лишь в три часа. Давайте кутнем на прощание. Позвольте мне вас пригласить!
— Э нет, дружище! Пока еще я ваш командир. Разрешите уж мне пригласить вас на завтрак.
Жилон был много богаче генерала и поэтому не настаивал.
Денщик между тем разглаживал ладонью кредитку на крышке сундука.
— Что ты там делаешь, Шарамон? — спросил генерал. — Собираешься ее разменять?
— Нет, я думаю ее сохранить, господин генерал, — ответил денщик.
Генерал, склонив влево свое слегка тронутое морщинами лицо, сдул воображаемую пылинку.
— Вы правы, Жилон, надо хорошенько кутнуть. Отныне только это мне и остается, — сказал он.
Глава 27
По-настоящему чувство одиночества охватило генерала только тогда, когда он проснулся в своей квартире на авеню Боскэ. Он еще не успел подыскать себе прислугу. Привратница приготовила ему завтрак и раскрыла окна. Свет проник в запыленные унылые комнаты, где все поблекло за те несколько месяцев, пока они стояли пустыми. Генералу вдруг почудилось, будто он возвратился к себе на следующий день после собственной смерти.