(хотя кое-что помнила: закопченное стеклышко, и гаснущее солнце, и стойкий, острый запах колодезной воды, и его руки… она помнила его руки во сне)
Она просыпалась, вся мокрая от пота, но была слишком слаба, чтобы дотянуться до стакана с водой на столике у кровати. Она помнила, как лежала во влажной постели — вся липкая и горячая, — во рту пересохло, а в голове кружатся призрачные фигурки. Она лежала и думала, что больна жаждой, а не бронхитом. И вот теперь, столько лет спустя, она себя чувствовала точно так же.
Из головы никак не выходил тот ужасный момент, когда она поняла, что не сможет преодолеть это ничтожное расстояние в несколько дюймов и дотянуться губами до края стакана. Перед глазами плясали узоры из пузырьков воздуха в подтаявшем льду. В носу остался слабый запах минералов из подземных ключей, питающих озеро. Эти образы дразнили и не давали покоя, как бывает, когда чешется между лопатками, куда не дотянуться рукой.
И все же она заставила взять себя в руки. Той ее части, которая была женушкой Берлингейм, нужно было время, чтобы обдумать положение — невзирая ни на неотвязные образы, ни на предательски пересохшее горло. Ей надо дождаться, пока сердце не прекратит колотиться как бешеное, пока мышцы не перестанут трястись, пока не стихнет буря эмоций.
За окном постепенно темнело. Мир обесцвечивался, становился мрачным и грустно серым. На озере, в вечернем сумраке, снова пронзительно закричала гагара.
— Заткнись ты, пернатая, — сказала Джесси и рассмеялась. Смех был как скрип ржавых дверных петель.
Так, все в порядке, милая, — сказала примерная женушка. — Самое время попробовать, пока окончательно не стемнело. Но для начала вытри как следует руки.
Джесси обхватила руками столбики в изголовье кровати и поводила ими вверх-вниз, пока ладони не заскрипели по красному дереву. Потом подняла правую руку и покрутила кистью туда-сюда, разминая запястье. Все смеялись, когда я захотела научиться играть на пианино, — подумала она и опять принялась шарить по полке, медленно и осторожно. Браслет наручников жалобно звякнул о стекло, и Джесси замерла. Она испугалась, что стакан перевернется и упадет. Но он стоял на месте, так что она продолжила поиски.
Она была почти уверена в том, что предмет ее поисков съехал на самый край полки или вообще свалился на пол. Но потом она все же нащупала картонный уголок журнальной карточки. Она ухватила ее, зажав между указательным и средним пальцем, и поднесла к глазам.
Карточка была ярко-малиновой: по верхнему краю шел узор из хлопушек, серпантин вился между словами рекламки, а разноцветные конфетти дополняли эту развеселенькую пошлятину. «Ньюсвик» празднует ГРАНДИОЗНУЮ ЭКОНОМИЮ и приглашает вас разделить радость» — гласила надпись на карточке. Журналисты «Ньюсвика» будут держать вас в курсе последних событий в мире, раскроют тайную жизнь звезд политики и эстрады и обещают всестороннее обозрение событий в мире спорта, искусства и — опять же — политики. В общем, карточка без ложной скромности сообщала, что с ее помощью Джесси проникнет в суть мироздания, хотя об этом и не было сказано напрямую. Дальше — больше. Наши придурки из отдела подписки делают вам предложение, от которого вы все описаетесь кипятком: если с помощью ЭТОЙ САМОЙ КАРТОЧКИ вы подпишетесь на наш журнал на три года сразу, то будете получать каждый номер ПО ЦЕНЕ ВДВОЕ НИЖЕ, ЧЕМ В РОЗНИЧНОЙ ПРОДАЖЕ! Вам не обязательно платить сейчас! По желанию вам вышлют счет позже!
Интересно, у них есть доставка в кровать для женщин, прикованных наручниками? — подумала Джесси. — И чтобы Джордж Уилл, или Джейн Брайан Квинн, или еще кто-нибудь из этих напыщенных старых болванов переворачивал мне страницы, потому что, сами понимаете, в наручниках это не очень удобно.
Несмотря на весь свой сарказм, Джесси почему-то заинтересовалась содержанием карточки и никак на могла оторваться от текста в стиле «давайте веселиться и водить хоровод», от белых полей, куда нужно вписать свое имя, фамилию, адрес и указать тип кредитки: Visa, Master Card, Amex. Всю жизнь меня просто трясло от этих тупых рекламок, особенно когда они выпадали на пол и приходилось нагибаться за ними, а теперь — кто бы мог подумать — от такой вот бумаженции зависит, сойду я с ума или нет, и даже — буду я жить или нет. Моя жизнь зависит теперь от такого вот пустяка.