Ральф видел это и в то же время не видел, как поглощенный своими мыслями человек замечает дорожные знаки и подчиняется им, на самом деле не видя их. Большая часть его мозга была поглощена жутким ощущением deja vu, охватившим его в тот момент, когда они с Лоис вышли из лифта и очутились в этом мире, где слабый скрип линолеума под туфельками медсестер звучал почти как слабый сигнал системы жизнеобеспечения.
Четные номера палат — слева, нечетные — справа, подумал он, а 317-я, в которой умерла Кэролайн, находится там, возле комнаты медсестер. 317-я, я точно помню. Теперь, когда я здесь, я вспоминаю все. Помню, как ее карту всегда засовывали вверх ногами в маленький кармашек на двери. Как свет из окна падал в солнечные дни на ее кровать косым прямоугольником. Как можно было сидеть в кресле для посетителя и смотреть на медсестру за столом, а в ее обязанности входило следить за показаниями мониторов системы жизнеобеспечения, отвечать на телефонные звонки и заказывать по телефону пиццу.
Все как тогда. Все то же самое. Снова пришло начало марта, конец свинцово-мрачного дня, снег с дождем постукивал в единственное окно палаты 317, и он сидел с раннего утра в кресле для посетителя с закрытым «Взлетом и падением «третьего рейха» Ширера на коленях. Сидел так, не желая вставать хоть ненадолго, чтобы сходить в туалет, потому что у часов смерти к тому времени уже почти кончился завод, их тиканье было едва слышным, а паузы казались длиной в жизнь; его многолетней спутнице предстояло сесть на поезд, а он хотел быть на платформе, чтобы проводить ее. Существовала только одна возможность сделать это правильно.
Набирающий силу дождь был очень хорошо слышен, так как систему жизнеобеспечения отключили. Ральф сдался в последнюю неделю февраля; Кэролайн, которая никогда в жизни не сдавалась, потребовалось немного больше времени, чтобы получить послание. А что в точности говорилось в этом послании? Ну конечно, что в тяжелом, изнурительном бою в десять раундов — Кэролайн Робертс против Рака — нокаутом победил Рак, вечный чемпион-тяжеловес.
А Ральф сидел в кресле для посетителей, смотрел и ждал, пока ее дыхание становилось все менее и менее отчетливым — долгий слабый выдох, ровная, неподвижная грудь, нарастающая уверенность в том, что последний вдох оказался действительно последним, что часы остановились, поезд прибыл на станцию, чтобы забрать своего единственного пассажира… А потом следующий тяжелый бессознательный вдох, когда она вновь набирала в легкие враждебный воздух, уже больше не дыша в нормальном смысле этого слова, а лишь рефлекторно передвигаясь от одного вдоха к другому, как пьяный бредет по темному коридору дешевого отеля.
Тик-тик-тук-тук: дождь продолжал барабанить невидимыми ноготками по окну, пока грязный мартовский день переходил в грязные мартовские сумерки, а Кэролайн продолжала драться в последней половине своего последнего раунда. К тому времени она, конечно, доживала целиком и полностью на автопилоте; мозг, когда-то существовавший в этом прекрасно сделанном черепе, исчез. Его заменил мутант — тупой черно-серый убийца, который не умел ни чувствовать, ни думать, а мог лишь жрать, жрать и жрать, пока не зажрет самого себя до смерти.
Тик-тик-тук-тук, и Ральф увидел, что Т-образный дыхательный аппарат в ее носу покосился. Он выждал, пока она испустила один из своих жутких натужных выдохов, а потом наклонился и поправил маленькую пластиковую штуковину. Он помнил, что немного слизи попало тогда ему на пальцы и он вытер их салфеткой из коробки, стоявшей на столике возле кровати. Потом он откинулся в кресле, ожидая следующего вдоха и желая убедиться, что дыхательный аппарат не перекосится снова, но следующего вдоха не было, и он понял, что тикающий звук, который он слышал отовсюду с прошлого лета, кажется, прекратился.
Он помнил, как ждал, пока шли минуты — одна, потом три, потом шесть, — не в силах поверить, что все прекрасные годы и прекрасные времена (плохих было так немного, что о них и вспоминать не стоило) закончились так тихо и обыденно. Ее радио, настроенное на волну местной развлекательной станции, тихонько играло в углу, и он слушал, как Саймон и Гарфункель поют «Ярмарку Скарборо». Они пропели ее до конца. Их сменил Уэйн Ньютон, который запел «Данке шен» и тоже допел до конца. Затем последовала сводка погоды, по прежде чем диск-жокей закончил сообщать, какой будет погода в первый день вдовства Ральфа Робертса — всю эту ерунду про прояснение, похолодание и поднимающиеся на северо-востоке ветры, — до Ральфа наконец дошло. Часы перестали тикать, поезд пришел, боксерский поединок закончен. Все метафоры рухнули, и в комнате осталась лишь умолкнувшая навсегда женщина. Ральф заплакал. Плача, он побрел в угол палаты и выключил радио. Потом вспомнил то лето, когда они сходили на курсы рисования пальцем, и вечер, закончившийся тем, что они разрисовывали пальцами свои обнаженные тела. Эти воспоминания заставили его заплакать сильнее. Он подошел к окну, прислонил голову к холодному стеклу и, стоя так, плакал. В эту первую жуткую минуту понимания ему хотелось лишь одного: умереть самому. Медсестра услышала его плач и вошла в палату. Она попыталась измерить пульс Кэролайн. Ральф сказал, чтобы она прекратила валять дурака. Она подошла к Ральфу, и на мгновение ему показалось, что она собирается измерить ему пульс. Вместо этого она обняла его. Она…