Да, — ответил он совершенно чужим голосом. — Да, все в порядке, только не оглядывайся. — Он дернулся. Убрал руку с ее груди, а та, что была на бедре, поползла выше, задирая подол сарафанчика.
Папочка, что ты делаешь?
В ее вопросе было скорее любопытство, чем страх. Но и страх тоже проскальзывал в ее тоне, словно ярко-красная нить на белом полотне. А в небе цвета индиго полыхали отблески света, окружая темный диск солнца алым пламенем.
Ты меня любишь, малыш?
Да, конечно…
Тогда ничего не бойся. Я тебе никогда не сделаю ничего плохого. Я хочу приласкать тебя. Просто смотри на затмение и дай мне тебя приласкать…
Мне что-то не хочется, папочка. — Джесси все больше смущалась, а красная нить страха становилась все толще. — Я боюсь обжечь глаза, обжечь эту, ну как там она называется.
Но думаю я, — пел Марвин, — жизнь пуста, если любимой нет рядом; и я останусь с ней навсегда.
Не беспокойся, — теперь он уже задыхался. — У тебя есть еще секунд двадцать. Как минимум. Так что не переживай. И не оборачивайся.
Джесси услышала щелчок резинки. Но ее трусики были на месте. Платье задралось почти до пояса.
Ты меня любишь? — снова спросил он. И хотя у нее появилось страшное предчувствие, что такой простой и правильный ответ сейчас станет неверным, но у нее не было выбора — ей было всего десять лет. И она ответила, что любит.
Свидетеля, свидетеля! — молил Марвин, затихая.
Отец дернулся, и эта твердая штука еще сильнее уперлась ей в попу. И Джесси вдруг поняла, что это уж точно не рукоятка отвертки или молотка из ящика с инструментами в кладовке. И ощущение тревоги на миг сменилось чувством мстительного удовольствия. И предназначалось оно скорее матери, чем отцу.
Так тебе и надо, это все потому, что ты меня не любишь, — подумала Джесси, разглядывая темный диск на небе через несколько слоев закопченного стеклышка. — Вот что мы обе с тобой получили. — А потом все начало расплываться в глазах, и удовольствие испарилось. Осталось лишь пронизывающее чувство тревоги. О Боже, — подумала Джесси. — Это сетчатка… Наверное, я обожгла сетчатку.
Рука на бедре скользнула ей между ног и накрыла промежность. Он не должен так делать, подумала Джесси. Совершенно неподходящее место для его руки. Если, конечно, он не…
Он ласкает тебя, — внезапно воскликнул голос внутри головы.
Позже — во взрослой жизни — этот голос, который она окрестит примерной женушкой, не раз ее раздражал. Иногда предостерегал, часто обвинял и почти всегда что-нибудь отрицал. Все неприятное, унизительное, болезненное — все со временем пройдет, если усердно не обращать на это внимания. Таким было жизненное кредо женушки. Этот голос с ослиным упрямством утверждал, что черное — это белое, и наоборот. Иногда даже (в особенности в одиннадцать и двенадцать лет, тогда Джесси еще называла этот голос мисс Петри, в честь учительницы во втором классе) она зажимала уши руками, чтобы не слышать этот рассудительный голос. Но это было бесполезно, ведь он звучал с той стороны ушей, куда Джесси попросту не могла добраться. Но в те минуты растущего смятения, когда над восточной частью штата Мэн погасло солнце, а звезды горели в глубинах озера Дак-Скор — именно тогда, когда маленькая Джесси поняла (вроде как), что делает рука отца у нее между ног, — этот голос был пропитан лишь добротой и практичностью. И она с паническим облегчением ухватилась за его слова.
Он всего лишь ласкает тебя, Джесси, просто ласкает и ничего больше.
Ты уверена? — беззвучно крикнула она в ответ.
Да, — твердо ответил голос. И с течением лет Джесси поймет, что этот голос почти всегда уверен, и не важно, прав он или нет. — Папа считает, что все это шутка, только и всего. Он даже не подозревает, что это пугает тебя, так что не открывай рта, а то испортишь этот чудесный день. Это все ерунда.
Не верь ей, лапуля! — вступил в разговор новый суровый голос. — Иногда он ведет себя так, словно ты его девушка, черт побери, а не дочь. И именно так он ведет себя и сейчас! Он не ласкает тебя, Джесси! Он тебя трахает!
Она была почти уверена, что все это вранье, потому что это странное и запрещенное слово со школьного двора относилось к действию, которое нельзя совершить только рукой. Но сомнения все равно оставались. С внезапным ужасом она вспомнила, как Карен Окойн рассказывала, что ни в коем случае нельзя позволять мальчику засунуть язык тебе в рот, потому что из-за этого в горле может завестись ребенок. Карен говорила, что иногда такое случается, и девушка, которая попробует вытошнить из себя ребенка, скорее всего умрет, и ребенок тоже умрет. Я никогда не позволю мальчику поцеловать себя по-французски, — сказала Карен, — может быть, я полежу на нем, если буду очень сильно его любить, но я не хочу, чтобы у меня в горле завелся ребенок. Как же я тогда буду ЕСТЬ?