— Умершие всюду с нами, — сказал Моррель, — вы сами говорили мне это, когда увозили из Парижа.
— Максимилиан, — сказал граф, — по дороге вы сказали, что хотели бы провести несколько дней в Марселе; ваше желание не изменилось?
— У меня нет больше желаний, граф; но мне кажется, что мне легче будет ждать здесь, чем где бы то ни было.
— Тем лучше, Максимилиан, потому что я покидаю вас и увожу с собой ваше слово, не правда ли?
— Я могу забыть его, граф, — сказал Моррель.
— Нет, вы его не забудете, потому что вы прежде всего человек чести, Моррель, потому что вы клялись, потому что вы еще раз поклянетесь.
— Граф, сжальтесь надо мной! Я так несчастен!
— Я знал человека, который был еще несчастнее вас, Моррель.
— Это невозможно.
— Жалкое человеческое тщеславие, — сказал Монте-Кристо. — Каждый считает, что он несчастнее, чем другой несчастный, который плачет и стонет рядом с ним.
— Кто может быть несчастнее человека, который лишился единственного, что он любил и чего желал на свете?
— Слушайте, Моррель, — сказал Монте-Кристо, — и сосредоточьте на минуту свои мысли на том, что я вам скажу. Я знал человека, который жил так же, как и вы, построил все свои мечты о счастье на любви к одной женщине. Этот человек был молод, у него был старик отец, которого он любил, невеста, которую он обожал; должна была состояться свадьба. Но вдруг прихоть судьбы, из тех, что заставили бы усомниться в благости божьей, если бы бог впоследствии не открывал нам, что все в мире служит его единому промыслу, как вдруг эта прихоть судьбы отняла у него свободу, возлюбленную, будущее, которое он уже считал своим (так как он, несчастный слепец, видел только настоящее), и бросила его в темницу.
— Из темницы выходят через неделю, через месяц, через год, — заметил Моррель.
— Он пробыл в ней четырнадцать лет, Моррель, — сказал граф, кладя ему руку на плечо.
Моррель вздрогнул.
— Четырнадцать лет! — прошептал он.
— Четырнадцать лет, — повторил граф. — У него также за эти долгие годы бывали минуты отчаяния; он, так же как и вы, Моррель, считал себя несчастнейшим из людей и хотел убить себя.
— И что же? — спросил Моррель.
— И вот в последнюю минуту господь послал ему спасение в образе человека, ибо господь больше не являет чудес; быть может, сначала он и не понимал бесконечной благости божьей (нужно время, чтобы глаза, затуманенные слезами, вновь стали зрячими); но он все-таки решил терпеть и ждать. Настал день, когда он чудом вышел из могилы, преображенный, богатый, могущественный, полубог; его первый порыв был пойти к отцу. Его отец умер.
— Мой отец тоже умер, — сказал Моррель.
— Да, но ваш отец умер на ваших руках, любимый, счастливый, почитаемый, богатый, дожив до глубокой старости; его отец умер нищим, отчаявшимся, сомневающимся в боге; и когда спустя десять лет после его смерти сын искал его могилу, самая могила исчезла, и никто не мог ему сказать: здесь покоится сердце, которое тебя так любило.
— Боже! — сказал Моррель.
— Этот сын был несчастнее вас, Моррель, он не знал даже, где искать могилу своего отца.
— Но у него оставалась женщина, которую он любил, — сказал Моррель.
— Вы ошибаетесь, Моррель; эта женщина…
— Умерла? — воскликнул Максимилиан.
— Хуже; она изменила ему; она вышла замуж за одного из гонителей своего жениха. Вы видите, Моррель, что этот человек был еще более несчастлив в своей любви, чем вы!
— И бог послал этому человеку утешение? — спросил Моррель.
— Он послал ему покой.
— И этот человек может еще познать счастье?
— Он надеется на это, Максимилиан.
Моррель молча поник головой.
— Я сдержу свое слово, — сказал он, протягивая руку Монте-Кристо, — но только помните…
— Пятого октября, Моррель, я жду вас на острое Монте-Кристо. Четвертого в Бастии вас будет ожидать яхта «Эвро»; вы назовете себя капитану, и он отвезет вас ко мне. Решено, Максимилиан?
— Решено, граф, я сдержу слово. Но помните, что пятого октября…
— Вы ребенок, Моррель, вы еще не понимаете, что такое обещание взрослого человека… я уже двадцать раз повторял вам, что в этот день, если вы все еще будете жаждать смерти, я помогу вам. Прощайте.
— Вы покидаете меня?
— Да, у меня есть дело в Италии; я оставляю вас одного наедине с вашим горем, наедине с этим ширококрылым орлом, которого бог посылает своим избранникам, чтобы он вознес их к его ногам; история Ганимеда, Максимилиан, не сказка, но аллегория.