— Все это очень смешно, — сказал Данглар, — очень весело, согласен. Но я голоден, не мешайте мне есть. Вот еще луидор для вас, мой друг.
— В таком случае за вами теперь остается только четыре тысячи девятьсот девяносто восемь луидоров, — сказал Пеппино, сохраняя то же хладнокровие, — немного терпения, и мы рассчитаемся.
— Никогда, — сказал Данглар, возмущенный этим упорным издевательством. — Убирайтесь к черту, вы не знаете, с кем имеете дело!
Пеппино сделал знак, юноша проворно убрал цыпленка. Данглар бросился на свою постель из козьих шкур. Пеппино запер дверь и вновь принялся за свой горох с салом.
Данглар не мог видеть, что делает Пеппино, но разбойник так громко чавкал, что у пленника не оставалось сомнений в том, чем он занят.
Было ясно, что он ест, и притом ест шумно, как человек невоспитанный.
— Болван! — выругался Данглар.
Пеппино сделал вид, что не слышит; и, не повернув даже головы, продолжал есть с той же невозмутимой медлительностью.
Данглару казалось, что его желудок бездонен, как бочка Данаид; не верилось, что он когда-нибудь может наполниться.
Однако он терпел еще полчаса; но надо признать, что эти полчаса показались ему вечностью.
Наконец он встал и снова подошел к двери.
— Послушайте, сударь, — сказал он, — не томите меня дольше и скажите мне сразу, чего от меня хотят.
— Помилуйте, ваше сиятельство, это вы скажите, что вам от нас угодно? Прикажите, и мы исполним.
— В таком случае прежде откройте мне дверь.
Пеппино открыл дверь.
— Я хочу есть, черт возьми! — сказал Данглар.
— Вы голодны?
— Вы это и так знаете.
— Что угодно скушать вашему сиятельству?
— Кусок черствого хлеба, раз цыплята так непомерно дороги в этом проклятом погребе.
— Хлеба? Извольте! — сказал Пеппино. — Эй, хлеба! — крикнул он.
Юноша принес маленький хлебец.
— Пожалуйста! — сказал Пеппино.
— Сколько? — спросил Данглар.
— Четыре тысячи девятьсот девяносто восемь луидоров. Вы уже заплатили вперед два луидора.
— Как! За один хлебец сто тысяч франков?
— Сто тысяч франков, — ответил Пеппино.
— Но ведь сто тысяч франков стоит цыпленок!
— У нас нет прейскуранта, у нас на все одна цена. Мало вы съедите или много, закажете десять блюд или одно — цена не меняется.
— Вы опять шутите! Это нелепо, это просто глупо! Лучше скажите сразу, что вы хотите уморить меня голодом, и дело с концом.
— Да нет же, ваше сиятельство, это вы хотите уморить себя голодом. Заплатите и кушайте.
— Чем я заплачу, скотина? — воскликнул вне себя Данглар. — Ты, кажется, воображаешь, что я таскаю сто тысяч франков с собой в кармане?
— У вас в кармане пять миллионов пятьдесят тысяч франков, ваше сиятельство, — сказал Пеппино, — это составит пятьдесят цыплят по сто тысяч франков штука и полцыпленка за пятьдесят тысяч франков.
Данглар задрожал, повязка упала с его глаз; это, конечно, была шутка, но теперь он ее понял.
Надо, впрочем, сказать, что теперь он не находил ее такой уж плоской, как раньше.
— Послушайте, — сказал он, — если я вам дам эти сто тысяч франков, будем ли мы с вами в расчете? Смогу я спокойно поесть?
— Разумеется, — заявил Пеппино.
— Но как я вам их дам? — спросил Данглар, облегченно вздыхая.
— Ничего нет проще; у вас текущий счет в банкирском доме Томсон и Френч, на Банковской улице в Риме; дайте мне чек на их банк на четыре тысячи девятьсот девяносто восемь луидоров; ваш банкир его примет.
Данглар хотел по крайней мере сохранить видимость доброй воли; он взял перо и бумагу, которые ему подал Пеппино, написал записку и подписался.
— Вот вам чек на предъявителя, — сказал он.
— А вот вам цыпленок.
Данглар со вздохом разрезал птицу; она казалась ему очень постной по сравнению с такой жирной суммой.
Что касается Пеппино, то он внимательно прочитал бумажку, опустил ее в карман и снова принялся за турецкий горох.
XIX
На следующий день Данглар снова почувствовал голод; воздух в этой пещере как нельзя более возбуждал аппетит; пленник думал, что в этот день ему не придется тратиться: как человек бережливый, он припрятал половину цыпленка и кусок хлеба в углу своей кельи.
Но не успел он поесть, как ему захотелось пить; он совершенно не принял этого в расчет.
Он боролся с жаждой до тех пор, пока не почувствовал, как его иссохший язык прилипает к нёбу.