Но, как истый южанин, Геракл не мог быть скромником, поскольку обладал богатым воображением. Если какая-то собака рычала на него, показывая клыки, она обязательно становилась для него бешеной. Если он замечал на дороге человека, идущего ему навстречу, он с первого взгляда принимал его за опасного разбойника. Любой моряк, сидящий в глубине притона, казался ему грозным пиратом. Мир для него был населен только героями и чудовищами. На самом деле его храбрость была сплетением тайных страхов; его уста охотно преувеличивали собственную победу, потому что глаза часто преувеличивали опасность.
К тому же вокруг него быстро сложились легенды, и Геракл стал их первым пользователем и жертвой одновременно. Он чувствовал, что обязан всегда быть самым сильным, самым храбрым, самым великодушным, самым пылким любовником, самым большим едоком. И он обжирался целыми часами, не потому что по-настоящему хотел есть, но чтобы поразить окружающих. Он успокаивался, только когда удивлял. Он часто искал в вине новую энергию и пытался утопить в нем свою тоску. Увы, Геракл плохо переносил вино, а поскольку при равной дозе становился пьянее, чем кто-либо другой, то приобрел славу большого пьяницы. Даже в этом ему пришлось поддерживать свою репутацию: расставив ноги, он пил прямо из амфоры, а не из чаши, чтобы слышать восхищенные возгласы своих усердных почитателей, которые и себя самих принимали за гераклов, когда падали под стол.
В опьянении Геракл убил многих своих лучших товарищей. Это всегда случалось на пиру, когда он считал, что его оскорбили или бросили вызов. Ему случалось убивать и царей, чьи города он утром спасал. Позже он приходил в отчаяние, рыдал по три дня, проклинал себя, клянчил у богов наказание.
Известно, как он повел себя в доме Адмета, своего прежнего товарища по приключениям, который стал царем Фессалии. Геракл является к нему, находит хозяина в трауре, спрашивает, в чем дело. Адмет из деликатности к другу, чтобы не вынуждать его искать ночлега в другом месте, отвечает туманно, что в доме умерла женщина.
— Подумаешь! — говорит Геракл. — Нечего плакать из-за какой-то женщины!
И он устраивается за столом, ничуть не удивленный и не смущенный, что сидит в одиночестве, обжирается, отвратительно напивается, принуждает слуг пить вместе с ним, поет, горланит, пляшет, вопит, пока не обнаруживает вдруг, что умершая — это Алкестида, супруга его гостеприимца. Тут Геракла охватывают стыд и угрызения совести; он не знает, что сделать, только бы загладить вину, и в итоге спускается в Преисподнюю, дерется с божествами смерти и возвращает другу жену Алкестиду.
Этот самец из самцов, этот великий хулитель женщин на самом деле познал счастливые годы только в рабстве у Омфалы, царицы, чье имя значит «пуп». И само это рабство привлекало Геракла гораздо больше, чем прелести его хозяйки.
У Омфалы ему представился наконец случай удовлетворить свою сильнейшую потребность, которую сам он не сознавал: растворяться в подневольном состоянии, упиваться своим унижением Ах! Какую страсть он вкладывал в это пресмыкательство!
Геракл и Омфала составляли печальную пару, но прекрасно дополняли друг друга, что отнюдь не редкость для вас. Эта красивая и безумная лидийка, помешанная на себе самой, царствовала над тем краем, где я сам когда-то, в другой эре, познал Плуто. Унижать героя, который служит ей наложником, лишать его силы, прилюдно оскорблять, выставляя зависимым, скованным, боязливым, потерявшим голову, нелепым, было тем самым триумфом, которого она домогалась. Все трепетали перед Гераклом, но Геракл трепетал перед Омфалой. В процессиях царица выступала впереди, облаченная в львиную шкуру, она несла палицу, а герой следовал сзади, осрамленный и счастливый, в женском платье и покрывале. Она принуждала Геракла к домашним работам, и этот гигант, который победителем прошел по всем дорогам мира, старался управиться с веретеном и пучком кудели.
Ах! Великая праматерь была, видимо, довольна, поскольку Омфала вела себя скорее не как любовница, а как властная и истеричная мать. Сказать, что Геракл был у ее ног, значит сказать мало; он был под ее ногами. По любому поводу, но преимущественно перед другими царями, Омфала била его своей золотой сандалией. А он, сидя на полу, урчал, словно большой младенец. Геракл был наказан, стало быть, доволен. Наконец-то он больше не боялся ни змей, ни собственных ручищ, когда держал в них пряжу Омфалы.