Он был основан в 1864 году как лицей Имперского принца. Бедный Эжен Луи Наполеон, разделивший изгнание своего отца и погибший в двадцать три года в Африке от рук зулусов! Лицей сохранил его бронзовую статую, которая изображает школяра того времени.
Слова имеют решающее значение. Вторая империя исчезла быстро. Но лицей остался имперским, правда на иной лад. Установилась традиция посылать туда на учебу сыновей туземных элит колониальной империи Третьей республики. Когда наши бывшие владения обрели независимость, я нередко узнавал в президентах и министрах новых государств былых пансионеров, носивших серые блузы, — своих однокашников. Среди самых известных питомцев лицея Мишле числится генерал Вейган; в те времена его еще звали Максимом де Нималем, он был ребенком неизвестных родителей, но пользовался покровительством монарших семей.
Именно воспоминание об этом лицее вдохновило поэта Фернана Грега назвать свой первый поэтический сборник «Домом детства».
В этом доме я завершил свое среднее образование. Как мне не питать к нему благодарность? Как не питать благодарность к своим учителям, которые почти все были превосходны?
Жан Лишнерович, прекрасный наставник юношества, укрепил во мне основы французского и латыни. Он был моим первым вожатым, и я проникся к нему привязанностью. Я продолжал видеться с ним и после того, как покинул его пятый класс, а он достаточно любил меня, чтобы часто уделять мне свое время на перемене. Мы беседовали, шагая по прекрасным террасам; он советовал мне, какие книги читать. Я обязан ему тем, что очень рано ознакомился с «Зильберманном», одним из прекраснейших романов эпохи. Благодаря ему же родилось мое восхищение Жаком де Лакретелем. Мог ли я тогда помыслить, что в тот день, когда вступлю во Французскую Академию, Лакретель усадит меня рядом с собой?
Фамилия Лишнерович будет прославлена его сыном Андре, гениальным математиком, который удержит французскую математическую школу на одном из первых мест в мире.
Пропустим мой четвертый год, который был весьма средним. Наш преподаватель словесности, человек довольно славный, уже в возрасте, не обладал природной властностью и, хоть и сангвиник (или же как раз поэтому), был неспособен утихомирить наш галдеж. И мы с детской жестокостью устраивали ему сущий ад. На самом-то деле мы первыми от этого страдали.
Прежде я получал премии по французскому, латыни и истории. В тот год я отличился только по рисунку, благодаря молодому учителю Мету де Пеннингему, которому предстояло позже открыть собственную мастерскую и выучить многие поколения отличных художников.
Все встало на свои места, когда я попал к великолепному педагогу Жану Лескофье, который учил меня два последующих года. Он разрывался между двумя своими страстями — к Греции и Скандинавии, что не так уж противоречиво, если вспомнить, что Аполлон был сыном Зевса от северянки.
Классная комната Лескофье была увешана большими фотографиями самых прекрасных греческих монументов. Он не только заставлял нас переводить Гомера; он позволял нам окунуться в эллинизм, жить в древних Афинах. Мы сидели в театре, где играли Еврипида, шагали по улицам, встречая Перикла. Я забыл свой греческий, но навсегда сохранил любовь к этой Греции.
На каникулах Лескофье, переводчик Бьернсона, уезжал к норвежским фьордам. Он достаточно ценил меня, чтобы после сдачи экзамена на степень бакалавра предложить мою кандидатуру на должность ассистента преподавателя французского в университете Аархуса, на лето. Но дело тогда не сладилось, и я посетил Данию лишь много позже.
Насколько же учителя того времени были близки к нам! Они почитали нас уже за взрослых, которыми нам предстояло стать. Проявляли бесконечное внимание к нашим дарованиям и способствовали тому, чтобы мы смогли осуществить свои возможности, — это и было их самоотверженным призванием.
Не могу не упомянуть о Жане Бонеро, который на протяжении всех этих лет был моим преподавателем английского. Он руководил журналом «Ревю д’этюд англез». Там-то и вышла в свет первая из когда-либо опубликованных мною работ. Я еще учился в лицее. Собственно, он сам и побудил меня написать ее. Этот маленький этюд, навеянный воспоминаниями моей матери, касался парижских лет Алана Сигера, молодого американского поэта, о котором я упоминал выше.
Я был в классе Лескофье, когда в Малом дворце открылась выставка итальянского искусства от Чимабуэ до Тьеполо. Потрясающее событие!
Сегодня привычно видеть, как в каждой столице по очереди выставляются собрания произведений какой-либо страны, или эпохи, или одного художника — с широким оповещением в средствах массовой информации, с толпами и длиннейшими очередями у дверей музеев. Но в 1935 году подобное произошло впервые, или почти. Все искусство одной страны, хотя и весьма полно представленное во французских коллекциях, развернуло на наших глазах изобилие своих шедевров. Около пятисот полотен и шесть веков гения.