Неужели большие нацистские парады, грохочущие шествия, орлы и свастики над головами новоявленных преторианцев не открыли им глаза?
Хотя ведь Гитлер недвусмысленно заявил о своих намерениях: прежде всего вновь оккупировать военной силой левый берег Рейна, в полное нарушение Версальского договора и Локарнских соглашений. Но даже такой искушенный и трезвый посол, как Андре Франсуа-Понсе, полагал в своей депеше от 27 февраля 1934 года, стало быть, за десять дней до события, что Германия, возможно, «избежит непоправимого».
Но какого такого непоправимого? Французский генеральный штаб не готовился ни к чему, кроме обороны внутри наших границ, и упрямо не желал ничего предусматривать против уже прояснявшейся угрозы.
7 марта в 10 часов утра министр иностранных дел Германии фон Нейрат созвал послов Франции, Англии, Бельгии и Италии, чтобы предложить им неприемлемый пакт о ненападении сроком на двадцать пять лет с демилитаризацией обоих берегов Рейна.
Не дав им времени даже подумать над ответом, два часа спустя Гитлер произнес речь перед рейхстагом, в которой провозглашал желание повторной военной оккупации немецкого берега; а пока он говорил, войска уже входили в демилитаризованную зону, чтобы занять ее главные города.
Это было как гром средь ясного неба. Увы, никакой грозы не последовало.
Гитлер выбрал для своего удара субботу. В воскресенье председатель совета Альбер Сарро сказал по радио твердые слова, которых требовала ситуация: «Мы не подставим Страсбург под огонь немецких орудий». К несчастью, фраза была не его. Она принадлежала Рене Массильи, который написал его речь. Позже этот выдающийся дипломат окажется рядом с генералом де Галлем в свободной Франции. Однако заявление на следующий же день обрушило биржу. Пресса разделилась. Но общая тенденция, даже у таких, как Моррас, от кого можно было ожидать более живой патриотической реакции, была: «Мы не хотим войны».
К тому же пресса не говорила всего, потому что не могла знать всего, во всяком случае, она еще проявляла некоторое уважение к правительственным совещаниям.
Она не могла присутствовать на заседании Совета министров, из которых только четверо выступали за немедленный отпор. Она не могла знать, что военный министр, генерал Морен, заявил, что Франция неспособна на частичную мобилизацию, потому что таковая не предусмотрена в наших стратегических планах. Что же они делали в течение восемнадцати лет, эти победители? По его словам выходило, что надо или объявить всеобщую мобилизацию, или промолчать. Всеобщая мобилизация за шесть недель до выборов? Но это же безумие, отвечали ему. Такими были заботы тех, кто держал в руках судьбу Франции.
Министр иностранных дел Пьер Этьен Фланден, принадлежавший к сторонникам жестких мер, отправился в Лондон. И вернулся оттуда разочарованным. Английское правительство не поддержало бы действия Франции; оно не хотело подвергать себя риску конфликта. «Даже если имеется всего один шанс из ста, что за этой полицейской операцией последует война, — сказал премьер-министр Болдуин, — я не имею права втягивать в нее свою страну». Это был последний удар.
Но зачем надо было полагаться на Великобританию, решая, что должна делать Франция для спасения собственной чести? Что за соломенные душонки были у наших правителей в конце Третьей республики?
Англичанам хватало решительности и упрямства, но не воображения, так что они слишком поздно воспользовались своими достоинствами.
Французы вполне могли вообразить себе ход событий, но слишком долго колебались, что привело к тому же результату. Обе нации объединились в бездействии.
Они так ничего и не сделали, то есть удовлетворились подачей протеста перед бессильной Лигой Наций в Женеве, распространяли ноты, устраивали тайные сборища, отправили кое-какие войска, чтобы занять оборонительные сооружения линии Мажино. И считали большим успехом, что добились от Англии гарантии вмешательства, если произойдет вторжение во Францию или Бельгию.
В те же дни министры и начальники генштаба собрались, чтобы констатировать: у нас нет сил для действенной поддержки наших восточных союзников, если те подвергнутся агрессии. А еще, чтобы после краткого изучения отвергнуть теории полковника де Голля. Одержало верх «лучше что угодно, только не война».
Последствия, хотя и не сразу очевидные, были огромны. Наши союзники в Центральной и Восточной Европе — Австрия, Польша, Югославия, Румыния, Чехословакия — были ошеломлены и обескуражены. Муссолини начинал склоняться на сторону Гитлера. А тот становился героем для своего народа и был готов, упиваясь мечтами о могуществе, направить все свои усилия на войну. У нацизма стали повсюду появляться конкуренты.