Несмотря на это, Грег часто устраивал приемы, где мешались литераторы всех возрастов, артисты, крупные чиновники, светские люди, политические деятели и проезжие иностранцы. Две молодые женщины привносили в эти сборища нотку исключительного блеска: Клод Арно, полупрозрачная блондинка, супруга другого инспектора финансов, сына посла, который и сам станет одним из крупнейших дипломатов Пятой республики, и Люси Фор, отличавшаяся «венецианской» белокуростью, — ее мужу, адвокату, тогда не было еще и тридцати, но в свое время его изберут председателем Совета Четвертой республики. Об этих молодых обворожительных женщинах, с которыми я сближусь по возвращении с войны, могу сказать, подобно Талейрану, что их дружба наполняла мою жизнь прелестью.
Наплыв гостей становился особенно многочисленным и стихийным в дни выборов во Французскую Академию, куда поэт выставлял свою кандидатуру, но не проходил.
У Фернана Грега была самая курьезная и упрямая академическая карьера из всех возможных. Первую попытку он сделал в 1914 году при поддержке Эдмона Ростана. И с тех пор повторял — периодически и довольно весело.
«Видите ли, — сказал он однажды, — мне не везет; мои голоса вечно у покойников». И действительно, если учесть всех усопших членов Академии, которые были бы благосклонны к нему, он смог бы выиграть и маршальские выборы.
Возможно, впрочем, что в этих провалах отчасти была повинна и его неудобная супруга.
В те времена кандидаты посылали какого-нибудь друга узнать результаты голосования. В тот день, когда Грегу хватило храбрости потягаться с Шарлем Моррасом, он возложил эту задачу на меня, что было вполне по-республикански.
Как только объявили результат, я устремился в соседнее кафе, к телефону, чтобы сказать ему, что «увы, увы…». Он не проявил ни малейшего огорчения. «Я ждал этого. Сколько голосов?.. Неплохо… Значит, получится в следующий раз. Возвращайтесь скорее; будет много друзей».
В самом деле, сбежались друзья. Прибыли и академики, проголосовавшие не за него — либо лгали ему, либо уверяли в своей верной поддержке… при следующем случае. Грег же превратил свой провал в праздник и удержал пожелавших на импровизированный обед.
В итоге он все-таки будет избран, после Второй мировой войны, на четырнадцатой попытке, уже приблизившись к своим восьмидесяти годам. И когда он вступил наконец в Академию, каждый нашел его столь обаятельным, столь любезным, столь эрудированным и приятным в обхождении, что все недоумевали: а почему, в самом деле, они так долго лишали себя его общества?
Его вечерам в честь проигранных выборов я обязан одной из удач своей юности — знакомством с Полем Валери. Конечно, этого было недостаточно, чтобы между знаменитым писателем и молодым человеком, едва сделавшим первые шаги в литературе, установилась какая-либо близость. Но все же его присутствие осталось для меня настолько незабываемым, что стоило мне услышать его имя, как я видел пред собой его лицо, а читая его строки, слышал его голос, одновременно четкий и мягкий.
Особенно мне запомнился один обед в конце весны, когда осталось всего несколько близких. Стол в этой густолиственной деревушке был накрыт на природе. И я наблюдал за Валери, восхищенный его речью, его прекрасными выразительными руками, его обрамленным седоватыми волосами лицом — воистину лицом мыслящего человека.
На том же обеде находился и Марсель Прево, другой академик, автор «Полудевственниц»; никто и не подозревал, что он каждый день читал несколько страниц из Нового Завета по-гречески, а дойдя до конца Апокалипсиса, начинал все сызнова.
Однако Марсель Прево серьезно говорил легковесные вещи, тогда как Валери легко говорил серьезные. А как бы он мог иначе? Он был бесконечно учтив, но чрезвычайно трезв. И лучше, чем кто-либо, заметил — во «Взглядах на современный мир» — драмы, в которые нам предстояло ввергнуться из-за противоречий наших властей в сочетании с нашим бессилием.
Никто не был способен ассоциировать столько идей, причем делать это столь ясно. Его мозг напоминал часы с прозрачным корпусом, сквозь который видно изощренное устройство их механизма, вращение колесиков, пружины, рубины…
И никто в наше время не пользовался французским языком лучше его; никто не обладал подобной точностью, подобным соответствием слова и мысли; никто не использовал более верный синтаксис, даже когда он кажется немногословным. Никто не был умнее.