Затем мы направились в аббатство Сен-Бенуа-сюр-Луар, куда прибыли в час последнего посещения. Нашим гидом стал то ли церковный сторож, то ли ризничий — маленький пожилой человечек с лицом горгульи, в баскском берете и в довольно потертой темно-синей пелерине, какие носили школьники и бедные священники. Он шел быстрым подпрыгивающим шагом и монотонно бубнил, как сторожа при монументах, привыкшие по десять раз на дню повторять одно и то же. Но сам его рассказ был далеко не зауряден: об основании аббатства в VII веке, о бенедиктинском уставе, о самом святом Бенедикте, чье тело было перевезено сюда; о романском искусстве, одним из шедевров которого стала эта церковь; о школах, которые тут основали Карл Великий и Людовик Благочестивый, о Папе Герберте, который был одним из здешних аббатов, о могиле Филиппа I и о самом этом короле… Он сыпал подробностями, сплетая историческую эрудицию с монастырской проповедью и высказывая порой необычные эстетические суждения. Решив, что молодые посетители оценили его речи, он расщедривался все больше и больше.
А в конце экскурсии, стоя в затененном углу у церковных дверей, протянул руку: «На поддержание базилики, пожалуйста…»
Положив ему в ладонь свою лепту, я сказал: «Спасибо, господин Макс Жакоб…»
Он вздрогнул от деланого удивления. «Вы меня узнали? Вы знаете, кто я такой?»
Чего проще! Будто школьный берет мог скрыть его большеносое лицо, будто каждый не знал, что этот странный, барочный, непредсказуемый поэт, но которою по разным причинам ценили Клодель и Жид, стал привратником в Сен-Бенуа!
Он родился в Кемпере, в лавке еврейского антиквара. Кемпер для еврея — это и в самом деле край света, разве только перепрыгнуть через Атлантику. Было что-то необычное уже в этом его рождении. Прибыв в Париж с мечтой войти в «администрацию», он, забавляясь, перебрал множество ремесел: преподаватель игры на фортепьяно, секретарь у поверенного, продавец, подметальщик, журналист, критик искусства, предсказатель, художник. Он был другом Аполлинера и Пикассо во времена Бато-Лавуар,[162] вплоть до того, что делил с этим последним комнату. Созданное им множество разрозненных произведений относительно мало читаемо, но полно находок. Первая известность пришла к нему как к беспощадному и забавному романисту.
Как поэт, он был способен и на патетические вирши:
И на мистические мучительные признания:
Поскольку с ним произошло незаурядное приключение: он увидел, как ночью на стене его комнаты появилось тело Христа в желтом одеянии.
«Моя плоть упала на землю! Я был раздет молнией! О немеркнущий миг! О! Истина, Истина! Слезы Истины! Радость Истины!»
Церковь остерегается визионеров. Ей понадобилось больше пяти лет, чтобы признать это обращение и крестить его. Он удалился в Сен-Бенуа, в первый раз, потом вернулся в Париж, опять смешался с литературной фауной Левого берега, путешествовал и в итоге опять оказался в Сен-Бенуа, чтобы взять на себя, искренне и подчеркнуто, роль смиренного, бедного, убогого служителя.
После знакомства он захотел непременно отвести нас в свое жилище, в простую, полную беспорядка комнату, которую ему предоставили в служебных пристройках аббатства. Стены были увешаны его гуашами, которыми он жил больше, чем своими стихами, и где преобладал темно-красный цвет.
Он был не так стар, как хотел казаться в базилике. В конечном счете ему было всего шестьдесят пять лет, поскольку он родился в тот же год, что Анна де Ноай и Леон-Поль Фарг, за несколько месяцев до Оскара Милоша.
Какие разные плоды у древа времени на ветви поэзии!
Макс Жакоб сначала заинтересовался моим пиджаком, хотя в нем не было ничего особенного, простой твид, но его взгляд привлекли различные оттенки ржаво-коричневого.
162
«