Ах! Невеселый момент, когда применяешь власть для насилия. Приходится сохранять уверенный и безмятежный вид, хотя сам начинаешь сомневаться во всем, и в других, и в себе.
Гефест положил руку на плечо Прометея.
— Идем, — произнес он. — Так надо.
Весь мир видел, как они шли от Этны до Кавказа. Прометей, хоть и в оковах на руках и ногах, шагал с высоко поднятой головой и кричал людям вдоль всего пути:
— Это ради вас я иду на муку! Зевс — новоявленный Крон, желающий зла своим детям!
А божественный хромец, огненно-рыжий бедняга с молотом, цепями и гвоздями, плелся за ним, спотыкаясь о камни и понурив голову, словно виновный. Я хотел показать людям, что дерзнувший поработить огонь будет в конечном счете им же и закован.
Так они дошли до высочайшей вершины Кавказских гор, где нагому Прометею предстояло испытывать в скорбном одиночестве жару солнца и укусы холода. Гефест опоясал друга бронзовым поясом и приковал к скале вместе с цепями, которые опутывали конечности осужденного; а для большей надежности — таков был мой приказ — пригвоздил к камню его руки. Когда Гефест заканчивал свое жестокое дело, над Кавказом появился посланный мною орел.
— О! Это не предвещает тебе ничего хорошего, Прометей! — заметил Гефест. — Смирись, пока не поздно. Быть может, твое раскаяние склонит Зевса заменить тебе наказание; лучше уж бездны Тартара, чем мука, которую тебе предстоит вытерпеть.
Но Прометей не поддался.
— Предпочитаю свет и воздух, какими бы ни были мои страдания; предпочитаю одиночество тщетным увещеваниям.
Как только Гефест удалился, из туч камнем упал орел, набросился на Прометея и, вонзив ему когти в живот и бедро, стал клевать его печень твердым, как металл, клювом. Тысячи и тысячи лет этому орлу предстояло быть единственным обществом приговоренного. Каждый вечер птица поднималась в небо с кусками внутренностей Прометея в окровавленном клюве. За ночь печень Прометея восстанавливалась, а утром возвращался орел и вновь начинал ее пожирать.
Так все страдания, которые человек может навлечь на себя, пытаясь присвоить свастику, я соединил в Прометеевой каре, чтобы они послужили уроком всему вашему роду. Еще к этому добавились жалость и бессильное сострадание.
Ведь несколько бессмертных, взволнованных муками Прометея, навестили его на пустынной горе. Первым туда наведался его неловкий брат Эпиметей. Он неуклюже пытался скрыть свое намерение, притворяясь, будто собирает травы или ищет крупинки золота в руслах рек. Он опасался навлечь на себя мой гнев, глупец, тогда как сам, наоборот, исполнял мой замысел. Я желал, чтобы он посмотрел, как Прометей задыхается в своем бронзовом поясе, хотел, чтобы он увидел, как орел вспарывает его брату бок, как оковы врезаются в плоть. Я желал, чтобы Эпиметей рассказал все это людям.
— Нет! — крикнул ему Прометей. — Не хочу, чтобы ты утирал мне лицо! Нет, не хочу ни забот, ни общества! Уходи! Не хочу видеть твои слезы.
Пока тот пятился, Прометей бросил:
— Никогда, слышишь? Никогда я не приму никакого дара от Зевса!
Боль и ненависть заставляли его бредить; но бред гения — пророчество.
Потом Океан обратился к наказанному посредством дождей-посланников. Наш дядя Океан знал, что ему нечего опасаться меня; он добр и желает только гармонии среди богов. Прометей точно так же отверг и его сочувствие.
— Нет, не вмешивайся, не проси за меня перед Зевсом. Это напрасный труд; я сам никогда не стану его умолять. Если я и совершил проступок, то по собственной воле; я его вполне обдумал и никогда не соглашусь отречься от него. Удались, не оскорбляй своим взором мое несчастье.
Были и другие боги, приходившие на Кавказ с неизменным упорством, но Прометей отвергал все их ходатайства.
— Я не хочу никакой помощи! — кричал он, заслышав шаги.
Я приговорил Прометея к человеческим страданиям; и он проявил то единственное, что остается человеку, когда все его раздирает, сковывает или отягчает: гордость в несчастье, то есть притязание быть ответственным за свои поступки, даже если они привели к самой жестокой неудаче.
И это ему зачтется.
Я знаю, что даже сейчас вы не совсем убеждены в виновности Прометея. Да и как может быть иначе? Всякий заговор — дело смутное, никто не играет в нем совершенно четкой роли.
Из этой длинной цепи ошибок часть ставят в вину мне. И в первую очередь винят за то, что я велел запереть людские беды в бронзовый сундук. Тут я действовал как из мелкого тщеславия, так и из доброты, желая доказать и свое могущество, и свою любовь к вам. Не повел ли я себя по отношению к Судьбам так же, как Прометей по отношению ко мне?