— Вот он, ваша светлость, — ответил один из солдат, — я крепко держу его, а не то он бы уже давно убежал.
— Если бы он убежал, я бы повесил тебя вместо него… Подойди ко мне, Эгберт. Видишь дверь? Она заперта. Видишь оконце этой камеры? Оно очень узкое. Так вот, объясни мне, каким образом пленник, не такой худой, чтобы пролезть в это оконце, и не бесплотный, как воздух, чтобы улетучиться сквозь замочную скважину, каким образом, объясни мне, он отсюда исчез?
Эгберт молчал: он был ни жив ни мертв.
— Ответь мне, какая подлая корысть тебя заставила помочь бежать этому преступнику? Я спрашиваю тебя без гнева, и ответь мне без страха. Я добр и справедлив, и, быть может, если ты признаешь свою вину, я прощу тебя.
Напрасно барон разыгрывал добродушие. Эгберт по опыту знал, что верить в его искренность не следует, и, по-прежнему полумертвый от страха, продолжал молчать.
— А! Глупые рабы! — неожиданно воскликнул Фиц-Олвин. — Спорю, что ни одному из вас и в голову не пришло предупредить привратника о том, что произошло! Живо, живо, пусть кто-нибудь из вас передаст Герберту Линдсею от моего имени приказ поднять мост и запереть все ворота.
Один из солдат тотчас же побежал передавать приказ, но заблудился в темных переходах тюрьмы и свалился вниз головой в открытый люк подземелья; он разбился насмерть, но этого несчастного случая никто не заметил, и поэтому беглецы спокойно вышли из замка.
— Милорд, — сказал один из солдат, — когда мы сюда шли, мне показалось, что в конце галереи, ведущей в часовню, я видел свет факела.
— И ты до сих пор ничего мне не говорил! — вскричал барон. — Ох, эти негодяи поклялись изжарить меня на медленном огне! Но они умрут раньше меня, — добавил он, задыхаясь от гнева, — да, вы умрете раньше меня, и я придумаю для вас ужасную казнь, если не поймаю этого нечестивца, вместо которого для начала будет повешен Эгберт.
Произнеся это, Фиц-Олвин вырвал факел из рук одного из солдат и бросился в часовню. Кристабель стояла перед могилой матери и, казалось, целиком была погружена в молитву.
— Обыщите все углы и закоулки и приведите его живым или мертвым! — закричал барон.
Солдаты повиновались.
— А вы что здесь делаете, дочь моя?
— Молюсь, отец.
— И конечно, молитесь за этого нечестивца, заслуживающего виселицы?!
— Я молюсь за вас у могилы матери, разве вы не видите?
— Где ваш сообщник?
— Какой сообщник?
— Этот предатель, Аллан.
— Не знаю.
— Вы меня обманываете, он здесь.
— Я никогда вас не обманывала, отец.
Барон внимательно всмотрелся в бледное лицо дочери.
— Ни того ни другого не нашли, — сказал подошедший солдат.
— Ни того ни другого? — повторил Фиц-Олвин, начавший догадываться о бегстве Робина.
— Ну да, милорд, ни того ни другого. А разве не о двух убежавших пленниках шла речь?
Придя в полное отчаяние оттого, что от него ускользнул Робин, наглый Робин, который осмелился перечить ему и от которого он надеялся пытками вырвать достоверные сведения об Аллане, барон опустил свою широкую ладонь на плечо проговорившегося солдата и сказал:
— Ни того ни другого? Объясни мне, что значат эти слова?
Солдат задрожал под страшной тяжестью этой руки, не зная, что ответить.
— Для начала, кто ты есть?
— Если вашей светлости угодно, меня зовут Гаспар Стейнкоф; я стоял на часах на валу и…
— Презренный! Так это ты стоял на часах у двери камеры этого шервудского волчонка? Не говори мне, что это не ты его упустил, или я заколю тебя кинжалом!
Мы воздержимся от дальнейших описаний различных оттенков гнева барона: нашим читателям достаточно знать, что гнев стал для него привычкой, потребностью и, перестав гневаться, он перестал бы дышать.
— Итак, ты признаешься, что он бежал, когда ты стоял на часах на восточном валу? — помолчав, продолжал барон. — Ну, отвечай!
— Милорд, вы же угрожали заколоть меня, если я в этом признаюсь, — отвечал бедняга.
— И исполню свою угрозу.
— Тогда я буду молчать.
Барон занес над несчастным кинжал, но леди Кристабель удержала его руку, воскликнув:
— О, заклинаю вас, отец, не пятнайте кровью эту могилу!
Мольба была услышана; барон резко оттолкнул Гаспара, вложил кинжал в ножны и строго сказал девушке:
— Ступайте в свою комнату, миледи, а вы все садитесь на лошадей и скачите в Мансфилд-Вудхауз; пленники, должно быть, бежали в этом направлении, и вы легко их перехватите, они мне нужны, нужны во что бы то ни стало, понимаете? Нужны!