Это все, что я услышал из целой фразы, которую она произнесла, наклонившись к уху госпожи.
Они одновременно посмотрели в мою сторону, и госпожа покраснела. Затем они перестали обращать на меня внимание.
— Представьте себе, — продолжала докторша, — слуги воображают, будто мы не понимаем их языка… Мои бои растерялись вчера, когда я застала их на веранде. Они показывали пальцем на господина Моро, проходившего мимо вашего дома, и говорили все разом, смеясь и крича: «Тунди! Тунди!» Я спросила, в чем дело, и узнала…
Докторша опять наклонилась к госпоже, и они опять взглянули на меня. Госпожа опустила глаза.
— Все они такие, — продолжала докторша, — противные, назойливые. Они всюду и нигде…
Хотя она говорила шепотом, я услышал последние слова:
— Будьте осторожны… Еще есть время, ведь ваш муж ничего не знает…
Госпожа хотела было схватиться за голову. Но передумала, осушила стакан и вытерла капельки пота, выступившие на ее лице. Обе дамы встали и вышли на веранду. Они еще долго беседовали. Горн протрубил половину пятого. Госпожа проводила докторшу до самой улицы.
Вернувшись, она позвала повара, чтобы зажечь лампу «Аида». Это я зажигал ее каждый вечер, когда первые ночные бабочки задевали меня своими крылышками. Отец Жильбер научил меня делать это, и я гордился своим умением. Остальные слуги коменданта смертельно боялись прикасаться к бензиновым лампам. Оно и понятно — из-за взрыва этих ламп осталось немало вдов в туземном квартале.
Повар притворился глухим. Госпожа сама отправилась на кухню. Она сделала вид, будто не заметила меня, хотя прошла совсем близко, потянула повара за фартук и указала ему на лампу, стоявшую на веранде. Повар воздел руки в знак мольбы и сказал, что с тех пор, как работает у белых, ни разу не зажигал лампы «Аида». Госпожа не сдавалась. Она позвала Баклю, но тот, верно, отсыпался где-нибудь в туземном квартале, опьянев от изрядного количества пива…
Госпожа опять указала повару на веранду, но тот заартачился, как баран, которого тащат под дождь. Она подавила гнев и обернулась ко мне. Казалось, она делает нечеловеческие усилия, чтобы заговорить со мной. Я не стал ожидать приказаний и поспешил зажечь лампу.
Яркий свет залил веранду, двор и кухню. Госпожа ходила взад и вперед. Она то погружалась во мрак, в промежутке между кухней и прачечной, то выходила на свет. Повар пересек двор, неся на голове дымящееся блюдо.
Я проворно накрыл на стол. Госпожа вошла в дом и во время ужина не подняла головы и не проронила ни слова. Затем она отпустила нас.
Госпожа писала письма. Время от времени она поднимала голову и взгляд ее рассеянно блуждал по комнате и холодильнику, который я чистил. Она отодвинула письменный столик, подошла к вазе с цветами и сорвала несколько лепестков гибискуса. Вложила их в конверт, провела по нему розовым язычком и заклеила. Она встала, взяла свои бумаги и удалилась в спальню.
— Бой! Душ готов? — спросила она из-за перегородки.
— Да, госпожа, — ответил я.
Госпожа попробовала засвистеть, но у нее ничего не-вышло, и она умолкла. Послышался звук упавшего на цементный пол флакона и возглас госпожи. Она позвала меня, чтобы я убрал осколки. Разбился флакон с жидкостью, которой она смазывает лицо по вечерам. Осколки стекла отлетели под кровать. Я опустился на колени и стал водить под ней щеткой, которая извлекла не только осколки, но и какие-то маленькие непонятные предметы. Их было два. Не слыша больше стука щетки, госпожа обернулась. Я как раз их рассматривал, поворачивая щеткой. Разъяренная госпожа подскочила ко мне и попыталась запихнуть их ногой под кровать.
— Убирайся! — закричала она. — Убирайся! Вот как, ты не знаешь, что это? — продолжала она, вне себя от гнева. — Ты ничего не знаешь. Полно притворяться! Можешь повсюду раззвонить о своей находке! Будет о чем поболтать с данганскими боями… Вон отсюда!
Случается, что гнев белых оставляет тебя совершенно равнодушным. Должен признаться, что на этот раз я ровным счетом ничего не понял. Госпожа вытолкала меня за дверь; совершенно ошалевший, я очутился на веранде.
Повар наблюдал за мной из окна кухни. Он грустно покачал головой, ударил правой рукой о левую и приложил левую ладонь ко рту. Он выражал этим свое удивление, что всегда раздражало меня. Он отошел от окна. Я все еще как дурак держал щетку.
Я спустился по лестнице и вернулся на кухню. Повар стоял ко мне спиной и с минуту воздерживался от замечаний. Наконец он обратился ко мне:
— Ты никогда не будешь хорошим боем, Тунди. В один прекрасный день ты станешь причиной несчастья. Когда же ты поймешь, что белому нужен не ты сам, а твои услуги! Я повар. Белый видит меня лишь через свой желудок… Не понимаю вас, теперешнюю молодежь, что на вас нашло? Со времени немцев белые не изменились, это я тебе говорю. Изменился только язык… Да, вы, дети наших дней, очень нас огорчаете…