Ее удивило, что сосед не знает французского, но еще более удивительным было то, что он признался ей в этом без тени смущения, даже улыбаясь!
Она была твердо убеждена, что разница между образованным и неграмотным человеком кроется в языке, на котором изъясняется каждый. И поэтому она говорила по-французски со всяким, кто выглядел в ее глазах человеком образованным и перед кем ей хотелось казаться современной и развитой девушкой. А Абдуррахим так прямо и заявил ей, что не знает французского, нимало при этом не смущаясь.
— Знаешь ли ты, как ты прекрасна? Прекраснее белого света!
— Неужели это обо мне?
На ней было обычное, будничное поношенное платье. А глаза Абдуррахима словно наполнялись покоем из родника ее красоты, бьющего из каждой клеточки ее лица и тела… Он ответил:
— Конечно. Ты особенная, непохожая на других.
— Ты смеешься надо мной… — сказала она, слабо улыбнувшись и устремив взор куда-то вдаль.
У нее вошло в привычку это «ты смеешься надо мной», она говорила так каждому, кто начинал расхваливать в лицо ее красоту. Она не сомневалась в том, что красива, но вместе с тем знала, что она не вправе распорядиться своей красотой, как ей хотелось бы, — красота эта была чем-то вроде дорогого платья, которое некуда надеть…
— Ты просто не знаешь, как ты красива, только поэтому, наверное, ты и заговорила со мной!
— А почему бы мне и не поговорить с тобой?
— Потому что я на редкость некрасив. Она невольно рассмеялась, услышав это неожиданное заявление, и почувствовала, что не только удивлена, но и восхищена им! Сначала он во всеуслышание заявляет, что не знает французского, и это его нисколько не смущает, потом простодушно говорит ей, что некрасив, и словно радуется при этом, и лицо его не выражает ни малейшего страдания!
— Ты все преувеличиваешь! Если бы людей сравнивали по красоте, то тебя не сочли бы столь некрасивым, как ты думаешь.
— Да, верно, красота лица — это не единственное мерило людских достоинств… Но только не в любви.
— Да и в любви тоже! Что мне делать с мужчиной, у которого одна только красивая наружность? И потом — с красавцами одни мучения!
Она произнесла это с некоторым раздражением, из чего Абдуррахим тотчас же вообразил себе ее «печальную историю». Он неожиданно замолчал и стал размышлять отнюдь не о прекрасном лице соседки, а о той стене, которая их разделяла, и еще о других стенах, на которые он сам натыкался: «Между нашими дворами — стена, между ее красотой и моим уродством — стена, между моей жизнью и ее жизнью — стена, между моими мыслями и ее мыслями — тоже стена. До каких же пор чувство, взращенное в душе моей, будет разрушать каждую из этих стен? Следуя здравому смыслу, я должен сейчас уйти и никогда больше не вспоминать о ней».
Но ноги его словно приросли к земле, и он стоял, ожидая от нее новой улыбки. Но, видя ее печаль, он и сам загрустил оттого, что огорчил ее. Летели минуты, а он, как зачарованный, продолжал свой внутренний монолог, пытаясь проникнуть в то, что происходило в ее душе, но чем ближе к ней были его мысли, тем дальше они уводили его от реальности.
А она тем временем размышляла: «Что за польза от красоты моего мужа? Он выставляет свою красоту напоказ каждой прохожей, словно на продажу, как овощи на базаре, только никто за нее не платит. Его красота вырыла мне могилу в аду его семьи, и живу я как мертвая, чувствую себя чужой. Я так одинока… Мало того, что моя семья бедна, а тут еще меня принудили разделить и его бедность, от этих мыслей можно сойти с ума! Если бы я повременила хотя бы немного со своим замужеством, может быть, счастье и улыбнулось бы мне, и я вышла бы замуж за другого, который стал бы для меня краше белого света!»
«Если бы я смог стать ее мужем, я стал бы поклоняться ей, обожествлять ее своей любовью и чувствами, чтобы она воссияла как солнце дней моих, не ведающее заката. И тогда я крикнул бы на весь мир о самом сокровенном, таящемся в душе моей: „Остановись, время! Остановись, солнце! Солнце не любит закатов!..“» Внезапно она спросила:
— А где твоя жена?
Этот вопрос взволновал его до глубины души. Он вдруг почувствовал, как все его существо озарилось каким-то внутренним светом, и ответил ей, с глазами, полными слез, слез радости и любви, светлых слез, которые переполняли его:
— Моя жена? Не знаю.
— Как не знаешь? Она что — далеко отсюда?
— Наконец я нашел ту, которую искал!
— Я что-то не понимаю — о чем ты?
— Не понимаешь? Но я же говорю достаточно ясно!
— Значит, ты не женат?
— Возможно, что с сегодняшнего дня я начну всерьез подумывать о женитьбе!
— А до сегодняшнего дня разве ты не думал об этом?
— Нет.
— Странный ты человек! Уж лучше жениться, чем такая жизнь.
— Может быть.
Абдуррахим вспомнил о прекрасном светловолосом юноше, который жил в том же доме, что и его соседка, и которого он принимал за ее брата. Он подумал, что непременно познакомится с ним, а потом поговорит о возможности посвататься к его сестре, они устроят помолвку и свадьбу, чтобы навсегда перевернуть страницу его холостяцкой жизни. Он спросил ее:
— Как зовут твоего брата?
— Какого брата? У меня нет братьев, — удивилась она.
— А тот красивый юноша… Соседка рассмеялась и сказала:
— Ах, ты о Керимо! Так это же мой муж.
— Значит… ты…
Слова застряли у него в горле, и он почувствовал, как сжалось его сердце. Девушка увидела, что он побледнел и переменился в лице.
— Что с тобой? — спросила она.
— Нет… ничего… Это все проклятая песня! Он повернулся и пошел домой со своим новым горем, а соседка все продолжала стоять в недоумении у ворот, потом вернулась в дом, а спустя несколько мгновении пальцы ее ловко подхватили горшки с цветами и скрылись, унося их, а стена снова опустела и оттого казалась еще толще: ни цветов на ней, ни сияния прекрасного лица над нею. А еще спустя несколько мгновений вновь раздалась песня: «Я одино-о-ка, я беззащи-и-тна…»
Часы пробили один час пополудни.
Перевод: О. Власова
Дитя пустыни
«Нет.
Я не могу спать в каменном доме.
Терпеть не могу спать в потемках и просыпаться в потемках. Дом, откуда не видно неба, построен не для живых. А я пока что не умер. Я должен выйти, я должен увидеть небо!»
Человек из пустыни… Он меньше ненавидит смерть, чем мрак, и не столько страдает от боли, сколько от подчинения, ему не так тяжело ступать босиком по раскаленному песку среди скорпионов и с пересохшим от жажды горлом, как соблюдать границы и выполнять приказы. Свободу он предпочтет воде. Его глаза испили свет звезды и утолили им жажду раньше, чем материнским молоком, он вкусил свободу в объятиях нежной пустыни прежде, чем постиг слово «вода». Он предпочитает спать в палатке, окруженной гадюками и скорпионами, или вести бой среди грохота орудий и разрывов мин, чем прозябать в каменном доме, куда не пробивается к нему ни свет звезд, ни солнечные лучи, где его не овевает свежий ветерок. Напрасно пытался он понять, зачем он здесь, в этом темном доме, а командир, находившийся вместе с ним, тщетно пытался втолковать ему, что у них нет другого выхода, как переждать здесь.