При упоминании о пережитой ею страшной несправедливости бледные щеки Бенедикты зарделись от стыда, который в тот страшный день ей, ради отца, удалось скрыть.
Рассказывая мне об отце, она понемногу приподнялась с земли и с доверием обратила ко мне прекрасное лицо, но с последним восклицанием спрятала его под завесой волос и хотела уже было совсем отвернуться, но я ласково успокоил ее несколькими благочестивыми словами, хотя, видит Бог, у самого меня сердце так и разрывалось от сострадания. Помолчав, она вновь заговорила:
- Увы, мой бедный отец! Он был несчастлив во всем. Крестить родное дитя - даже этой радости он был лишен. Я дочь палача, моим родителям не дозволялось поднести своего ребенка к крестильной купели. И священника такого не сыскалось, который согласился бы благословить меня во имя Святой Троицы. Поэтому отец с матерью нарекли меня Бенедиктой. Бенедикта значит по латыни "Благословенная" и они благословляли меня сами по многу раз на дню.
Моя красавица мать умерла, когда я была еще совсем маленькой. Ее похоронили вне кладбищенской ограды. Она не могла попасть в горние чертоги к Небесному Отцу, ее удел - пламя преисподней. Пока она лежала на смертном одре, отец бросился к преподобному настоятелю, заклиная его прислать священника со святыми дарами. Но ему в этом было отказано. Священник не пришел, и бедный отец своей рукой закрыл ей глаза, сам ослепленный потоками слез от мысли об ожидающих ее адских муках.
Один он и могилу выкопал. В его распоряжении был только участок близ виселицы, где ему не раз случалось закапывать проклятых и казненных. И он своими руками положил ее в эту нечистую землю, и даже заупокойная молитва не была прочитана по ее страдальческой душе.
Мне ли не помнить, как мой добрый отец подвел меня к образу Святой Девы, велел встать на колени, соединил мои ладошки и научил молиться за бедную маму, за которую некому заступиться перед грозным Судией мертвых. И я молилась за нее с той поры каждое утро и каждый вечер, а теперь молюсь за них обоих; ибо отец тоже умер, не получив отпущения, и душа его не у Бога, а горит в вечном пламени.
Когда он умирал, я побежала к настоятелю, как он бегал для моей матери. Я молила на коленях. Умоляла, плакала, обнимала его стопы, хотела руку ему поцеловать, да он отдернул. И велел мне уйти.
Рассказывая, Бенедикта постепенно смелела. Она встала, распрямила спину и, запрокинув свою прекрасную голову, обращала горестную повесть пережитых обид прямо к небу, ангелам Божьим и святым апостолам. Она с такой непринужденной силой и грацией выбрасывала перед собой обнаженные руки, что я не переставал удивляться, и слова, слетавшие с ее губ, были исполнены безыскусного красноречия, которого я за ней никак не подозревал. Не осмелюсь утверждать, что она была вдохновлена свыше, ибо, помилуй нас Господи, каждое ее слово было неосознанным упреком Ему и Его Святой Церкви; но уж, конечно, смертные, чьих уст не коснулся тлеющий угль с Его алтаря, не способны так говорить! Рядом с этим удивительным, одаренным созданием я особенно наглядно ощутил собственное ничтожество и готов уже был, как перед святой, преклонить перед нею колени, но она вдруг закончила речь с таким чувством, что исторгла у меня слезы из глаз.
- Жестокие люди убили его, - произнесла она с дрожью рыдания в каждом слове. - Они схватили меня, которую он так любил. Обвинили меня облыжно в постыдном преступлении. Надели на меня одежды бесчестия и водрузили на голову соломенную корону, а на грудь повесили черную доску с поносными словами. Они оплевывали меня и забрасывали грязью и принудили его подвести меня к позорному столбу, где я стояла, привязанная и побиваемая бичами и каменьями. Этого не смогло выдержать его доброе, благородное сердце и разорвалось. Он умер, и я осталась одна на свете.
25
Бенедикта кончила говорить, а я стоял и молчал, ибо что может сказать человек перед лицом столь горького отчаяния? Для таких ран у религии исцеления нет. И при мысли о жестоких обидах, выпавших на долю этой скромной, ни в чем не повинной семьи, я взбунтовался в душе против всего мира, против церкви, против самого Бога! Несправедливы, жестоко, злодейски, дьявольски несправедливы и Бог, и Церковь Его, и весь мир.
Сама природа вокруг нас - голая, безжизненная пустыня, с грозными пропастями и бездушными вечными льдами - казалась наглядным символом той страшной жизни, на которую от рожденья обречена эта девушка; я не преувеличиваю, ведь после смерти отца она лишилась даже такого жалкого дома, как избушка палача, и горькая нужда загнала ее наверх, в этот край вечного безлюдья, хотя внизу под нами расположены уютные селенья, тучные поля, зеленые сады, где круглый год царит мир и достаток.
Когда Бенедикта немного успокоилась, я спросил, нет ли у нее кого-нибудь, к кому она могла бы обратиться за покровительством.
- У меня никого нет, - ответила она. И видя мое огорчение, сказала: - Я всегда жила в безлюдных, проклятых местах; мне это не в новинку. С тех пор, как умер отец, не осталось никого на свете, кому интересно хотя бы поговорить со мной, и никого, с кем мне интересно поговорить, - не считая тебя. - Она замялась и добавила: - Правда, есть один человек, который готов навещать меня, но он...
Тут она оборвала фразу, и я не стал настаивать, опасаясь ее смутить. Она заговорила снова:
- Вчера, когда ты поднялся сюда, я сразу об этом узнала. Ко мне приходил мальчик за молоком и маслом для тебя. Если бы ты не был святым братом, он бы не попросил у меня для тебя пищи. А тебе нечего бояться того зла, что исходит от меня и всего, что мое. Но ты уверен, что не забыл перекрестить вчера пищу?
- Знай я, что она от тебя, Бенедикта, я бы не прибегнул к этой предосторожности, - ответил я.
Она взглянула на меня лучащимися глазами.
- О, господин мой! Милый брат!
Этот взгляд и эти слова принесли мне величайшую радость - как и все, что говорит и делает это небесное создание.