Баба немного растерялся.
— Никогда не нужно сравнивать, — сказал он, засмеявшись, но тут же сурово сдвинул брови. — Нет, ничего нельзя сравнивать. Всякие сравнения вообще бессмысленны, — медленно пробормотал он, словно убеждая самого себя, и пошел вперед.
Утром в машине мы молчали. Неловкость чувствовалась такая, будто одно сказанное слово может привести к ссоре. И только когда машина въехала в Асакуса и вокруг зашумела праздничная толпа, мы вздохнули с облегчением. Баба, задумчиво глядя на меня, пробормотал:
— Знаешь, та женщина вчера вечером мне все объяснила. «Не так уж мы беззаботны, как кажется со стороны» — вот что сказала она мне.
Я заставил себя расхохотаться. Баба с облегчением улыбнулся и хлопнул меня по плечу.
— Это самый хороший квартал в Японии. Все живут не скрываясь, как хотят. Ничего не стыдятся. Даже удивительно. Каждый день живут полной жизнью.
После этой ночи я привязался к Баба, как к брату, мне даже казалось, что впервые в жизни я обрел друга. И как раз тогда, когда я думал, что обрел друга, я потерял возлюбленную. Причем женщина повела себя так жестоко, так подло, что я сразу же стал предметом сплетен, и в конце концов мне было присвоено это нелепое имя — Санодзиро. Сейчас-то я могу рассказывать об этом так, словно для меня это ничего не значит, но в то время мне было не до смеха, куда гам — я собирался покончить с собой. Я был в ужасном состоянии, боялся, что скоро стану калекой, ведь болезни квартала волшебных фонарей неизлечимы; не мог понять, зачем вообще нужно жить. Спустя некоторое время начались летние каникулы, и я уехал к родителям, подальше от Токио, в горы, на самый север Хонсю. Там я целыми днями бездумно сидел в плетеном кресле под каштанами, выкуривая по семьдесят сигарет в день. Однажды я получил письмо от Баба. Он писал:
«Ну, как дела? Не передумал умирать? Поживи еще ради меня. Если ты покончишь с собой, я буду считать, что ты сделал это из отвращения ко мне. Если тебя это не волнует, умирай. Мне ведь тоже давно опостылела жизнь, я не вижу в ней никакого смысла. Но я не покончу с собой. Мне противна одна мысль, что мою смерть кто-то сочтет собственной заслугой. Вот болезнь или несчастный случай — это другое дело. К сожалению, все мои болезни на данный момент — зубная боль и геморрой. А это, увы, не смертельно. На несчастный случай тоже надежд мало. Я оставляю на ночь открытым окно в своей комнате, готовый принять смерть от руки грабителя, но в окно проникают только ночные бабочки, крылатые муравьи, жуки да миллионные полчища комаров. (Ты, наверное, говоришь сейчас: “Ах, совсем как я”.) Знаешь, я думаю, нам надо издавать журнал. Издать журнал, расплатиться с долгами, а потом три дня и три ночи без зазрения совести беспробудно спать. Долги — моя плоть, висящая в воздухе. В моей душе чернеют неприкрытые дыры долгов. Может быть, журнал не поможет, и эта незаживающая каверна станет еще больше — ну что ж, ничего не поделаешь, по крайней мере, мне не придется упрекать себя за то, что я не сделал всего, что было в моих силах. Название журнала — “Пират”. Вопрос о содержании обсудим при встрече. Думаю, что ориентировать его следует на заграницу. Хотя бы на Францию. Говорят, ты в совершенстве владеешь иностранными языками, вот и переведешь на французский то, что мы напишем. Пошлем один экземпляр Андре Жиду, чтобы прислал отзыв. О, мы сможем непосредственно поспорить с Валери. Мы расшевелим даже этого сонливого Пруста. (Ты, конечно, говоришь, что Пруст уже умер?) Но вот Кокто еще жив. Вот если бы был жив Радиге, а? Пошлем, может быть, и Декобра-сэнсэю, порадуем старика, ведь жалко его.
Разве не великолепная идея? Причем осуществить ее не так уж и трудно. (Пишу, и знаки тут же высыхают. Своеобразное все же это произведение — письмо. Сюжета нет, диалогов нет, описания тоже отсутствуют, очень странное, независимое и жутковатое произведение. Впрочем, все это вздор.) Как я высчитал за вчерашнюю ночь, можно сделать отличный журнал за триста йен. Так что я и один, очевидно, справлюсь. Тебе хорошо бы написать стихи и дать их прочесть Полю Фору. Я сейчас как раз обдумываю симфонию из четырех частей, которую назову “Песнь пирата». Когда будет готова, поместим ее в нашем журнале. Думаю, что мне удастся посрамить Равеля. Еще раз повторяю, осуществить это нетрудно. Были бы деньги. Собственно, что нам может помешать? Очень хочется, чтобы и ты загорелся моей мечтой. Как тебе это? (Почему в конце письма обязательно нужно желать здоровья? Странные вещи случаются иногда в мире: человек глуп, у него плохой стиль, он абсолютно лишен дара красноречия, а письма пишет прекрасные.) Кстати, я хорошо пишу письма? Или плохо? До свидания. Это к делу не относится, но мне вдруг сейчас пришло в голову, поэтому напишу: старый вопрос — в знании ли счастье?