Нечего и говорить, что отъезд Сант-Арно и каждый день нерешительности и промедления главнокомандующих были на руку севастопольцам.
Они усиливали оборону, улучшали укрепления и к четырнадцатому сентября на оборонительной линии могли поставить уже сто семьдесят два орудия.
Прошла еще неделя, когда союзники приступили к осадным работам. И в эти дни русские говорили:
— Союзники пришли полюбоваться Севастополем нашим.
— Видно, ждут, чтобы Меншиков атаковал их, как вернется с подкреплениями.
Меншиков хоть и вернулся, но не смел и думать об атаке. Пока подкреплений было очень мало, и главнокомандующий мог усилить севастопольский гарнизон войсками. В лагере, на Северной стороне, у Меншикова оставалось только двадцать тысяч солдат.
«Была в его распоряжении только что прибывшая в Крым кавалерийская дивизия. Но она была поставлена около Евпатории для наблюдения за турецким корпусом, укрепившимся в этом городе, для охранения наших сообщений с Россией и для успокоения края. Татары на полуострове волновались и разбегались из селений».
Пользуясь отсутствием жителей, войска наши были полными хозяевами деревень и совершенно разорили все окрестное население. Главная часть богатства, домашний скот, был отогнан, другой — взят войсками. Грабили не только татар, но и русских помещиков в Крыму.
Безжалостное разорение татар оправдывалось тем, что они изменники оттого, что разбежались, и, следовательно, их нечего жалеть.
Но одно официальное сообщение того времени взывало к жалости.
Вот что доносил главнокомандующему доблестный майор Гангардт, имевший по тому времени большое гражданское мужество — говорить правду:
«Татары Евпаторийского уезда, без сомнения, сами навлекли на себя те бедствия, которые теперь испытывают. Но, рассмотрев все обстоятельства, сопровождавшие быстрое подчинение целого уезда власти неприятеля, нельзя не сознаться, что мы сами виноваты, бросив внезапно это племя, — которое, по религии и происхождению, не может иметь к нам симпатии, — без всякой военной и гражданской защиты от влияния образовавшейся шайки фанатиков. Надобно удивляться, что врожденная склонность татар к грабежам не увлекла толпу в убийства и к дальнейшему возмущению в прочих местах Крыма, долго оставшихся без войск. Я убежден, что изыскания серьезного следствия докажут, что в татарском народе далеко нет того духа для измены, какой в нем предполагают, и потому следовало бы принять решительные меры, чтобы жалкое население многих деревень Евпаторийского уезда, разбежавшееся от страха, что казаки их перережут, и лишившееся через то всего своего имущества, не погибло от голода и стужи с приближением суровой зимы».[16]
В первую ночь на новоселье у «дядьки» Маркушка спал отлично. И ему снились те чудные сновидения, которые часто балуют людей, испытывающих наяву тяжелое горе.
Мать Маркушки, веселая, здоровая, с добрыми глазами, была около. Она говорила ласковые слова своему любимцу и гладила его кудрявую голову.
И Маркушка во сне счастливо улыбался.
Бугай, по обыкновению рано вставший, уже выходил на улицу, полюбовался чудным ранним утром, еще дышавшим свежестью, посмотрел на любимый им Севастополь с его глубокими бухтами, над которым солнце тихо поднималось по бирюзовому небу, помолился и пошел за бубликами к старому своему приятелю, татарину-булочнику Ахмету.
— Что, брат Ахметка? — промолвил Бугай, пожимая руку татарина.
— Думал: они ночью придут!
— Видно, бог лишил рассудка француза и гличанина. Не пришли.
— Придут, Бугай.
— Встретим, Ахметка!
— Аллаху все известно.
— А ты, Ахметка, чего не уходишь?
— Куда уходить?
— К турке… Сказывают, ваши бунтуют…
— Испугались русских и бунтуют. Русский не понимает татар, какие они народ… А мне зачем уходить?.. Привык здесь. В Байдар отцы жили, и я умру там, если аллах дозволит… Под султаном земли не дадут… Там скорей человеку секим-башка.
— То-то оно и есть… Живи, братец ты мой, на своем месте. Ты, Ахметка, с рассудком. А у бога все люди равны! — неожиданно прибавил Бугай.
— На сколько тебе бубликов, Бугай?
— Давай на две. У меня постоялец — Маркушка.
— Хороший Маркушка! — сказал татарин.
Бугай взял бублики и пошел домой.
С кораблей и с ближайших батарей донесся звон колоколов, отбивавших две склянки — пять часов утра. Город еще спал, но вокруг слышался гул работы. Слободка поднималась. Из хат выходили мужчины и женщины, направляясь к окраине города. У многих были ломы и лопаты. У баб — мешки. Все торопились.
Старик яличник спросил знакомого отставного матроса:
— Где батареи работаешь?
— Около четвертого баксиона. Отсюда ближае! — на ходу ответил старый матрос, слегка прихрамывая на одну ногу, давно переломанную на корабле, когда сорвался с реи и упал на палубу.
— Как он придет — увидит, как встретим! — хвастливо проговорил какой-то подросток.
— И матроски пригодятся, дедушка. Подсыпем земли! — смеясь, проговорила молодая женщина.
— И Севастополя, дедушка, не отдадим! — возбужденно воскликнула другая.
— Молодецкие внучки и есть! — ответил Бугай.
Он вошел к себе, заварил чай и только тогда разбудил своего маленького приятеля.
Маркушка быстро оделся и вместе с «дяденькой» стал пить чай.
Мимо открытого окна проходили люди.
И Маркушка спросил:
— Это куда наши идут, дяденька?..
— На работу… Помогать строить батареи, Маркушка…
— Пустите, дяденька, и меня к тятьке на баксион… Приказал проведать…
— Сходи…
— Может, дозволите и подсобить на стройке батарей… А вечером на ялик, дяденька…
Бугай ласково посмотрел на мальчика и сказал:
— Вместе пойдем.
— Куда?
— Туда, куда люди пошли…
— А как же с яликом?
— Ты молодца… Сердце-то подсказало, что там, — и старый матрос указал пальцем по направлению к бульвару, — мы с тобой нужнее, чем на ялике… Не торопись… выпей еще стакан… Бублики ешь.
Через пять минут яличник и его маленький подручный уже шли на пристань, и Бугай предложил нанятому им на ночь человеку остаться на день, а то и на два или три…
— А ты?
— Мы с Маркушкой землю копать… А у тебя ноги больные… Сиди на шлюпке да греби, пока мы не придем… Так, что ли?..
Дело было слажено, и Бугай с Маркушкой пошли.
— На рынок зайдем, Маркушка. Как зашабашат на работе — будем с обедом.
Рынок, расположенный у Артиллерийской бухты, был менее оживлен, чем бывал обыкновенно в ранние часы утра. Но все-таки толкались толпа покупателей и покупательниц; среди говора выделялись громкие голоса торговок.
На небольшой площади рынка стояли маленькие лавчонки, палатки, ларьки и столики. Висели туши быков, свиней и баранов. Повсюду кучи овощей; высились горы арбузов, дынь, и стояли корзины с фруктами. У самого берега продавали свежую камбалу, султанку и бычков. Там же можно было купить устрицы и мидии. А в стороне валялась любимая народная вяленая тарань.
Бугай купил хлеба и соли, огурцов, кусок ветчины, несколько арбузов, две бутылки кваса и на копейку леденцов, все уложил в кулек и сказал:
— Ловко пообедаем, Маркушка… Валим!
Они свернули на Екатерининскую (большую) улицу. Середина ее была запружена матросами, которые тащили большие орудия. То и дело на тротуарах попадались раненые солдаты. Изредка проезжали татары верхами.
Окна большей части домов были закрыты ставнями.
— Нахимов небось встал! — промолвил Бугай, указывая на раскрытые окна в квартире адмирала. — И Корнилов, может, и ночь не спал… в заботах… А есть которые начальники и дрыхнут… Ну, да Корнилов их разбудит… Он сонь и лодырей обескуражит… Не таковский!
Мимо проехал шибкой рысью высокий молодой полковник в белой фуражке, с перекинутым через плечо тонким ремнем, на котором болтались длинный круглый футляр и подзорная труба.