В атмосфере 90-х годов Хьелланн чувствовал себя глубоко одиноким. Преследуемый реакцией, осмеянный натуралистами и неоромантиками, отвергнутый своими прежними соратниками, Хьелланн, однако, по-прежнему стойко держится своих убеждений. Не видя выхода из того идейного тупика, в который он попал из-за своего неуменья распознать силу, на которую можно было бы опереться в борьбе с наступающей реакцией, он уходит из литературы в полном расцвете творческих сил, но уходит таким же последовательным демократом и материалистом, каким пришел в литературу двенадцать лет тому назад, — уходит, чтобы в своей практической деятельности, в качестве редактора, а потом амтмана, бороться за те же незыблемые для него идеалы 70-х годов.
Александр Хьелланн прожил сложную и мужественную жизнь. Вся его деятельность, и творческая и практическая, была проникнута пафосом борьбы за лучшее будущее своей родины, за торжество демократии и свободы. На свои книги он смотрел как на средство «выжигать социальное зло», «выкорчевывать низкорослый кустарник официального лицемерия», «дать людям струю свежего воздуха».
Правда, никто не пытается низвергнуть Хьелланна с того пьедестала, на который его еще при жизни подняла волна народного признания, но зато современные буржуазные критики всячески стремятся умертвить живую ткань его произведений, рассекая ее на «совершенную форму» и «устарелое содержание». Но они бессильны превратить Хьелланна в хрестоматийного классика. Книги его и сегодня продолжают быть действенным оружием в борьбе норвежского народа за демократию, а современная прогрессивная норвежская литература продолжает его высокие реалистические традиции.
Л. Лунгина
РОМАНЫ
Гарман и Ворше
Перевод Т. Г. Гнедич
Ничего нет в мире огромнее и терпеливее моря. Как добродушный слон, носит оно на широкой спине своей крохотных пигмеев, населяющих землю, а его огромная зеленоватая глубина поглощает все земные невзгоды. Неправда, что море коварно: оно никогда ничего не обещает. Чуждое желаний, чуждое привязанностей, спокойно и свободно бьется его огромное сердце — единственное, что есть здорового в нашем исстрадавшемся мире.
А когда пигмеи совершают свой путь по его волнам, море поет свои старые песни. Многие вовсе не понимают этих песен, но всем, кто их слышит, они кажутся разными, потому что море обращается с особой речью к каждому, кто сталкивается с ним лицом к лицу.
Сверкая зелеными волнами, оно улыбается босоногим ребятишкам, которые ловят крабов; оно поднимается синими громадами перед кораблем и бросает на палубу свежие соленые брызги пены; тяжелые серые валы разбиваются о берег, и усталые глаза человека долго следят за беловато-серыми бурунами, между тем как длинные полосы пены, сверкая как радуга, омывают гладкий песок. В глухом шуме разбивающихся волн есть какой-то тайный смысл, и каждый думает о своем и утвердительно кивает головой, словно море — его друг, который все знает и помнит.
Но никому не понять, чем является море для прибрежных жителей, — они никогда не рассказывают об этом, хотя проводят лицом к лицу с ним всю свою жизнь. Море заменяет им человеческое общество, море для них и советчик, и друг, и враг, море — их труд, море — их кладбище. Потому-то они все немногословны, а выражение их лиц меняется в зависимости от того, что выражает море, — то спокойное, то тревожное, то упрямое.
Но возьми такого приморского жителя, перенеси его в горы или в прекраснейшую долину, дай ему лучшую пищу и самую мягкую постель, — он не притронется к пище и не заснет в постели, он будет безотчетно карабкаться с горы на гору, пока далеко, далеко на горизонте не забрезжит что-то голубое, знакомое. И тогда его сердце радостно забьется, и он будет всматриваться в маленькую голубую полоску, блеснувшую ему вдали, пока она не разрастется в синеву моря. Но он не скажет ни слова.
Часто горожане говорили Рикарду Гарману: «Как это вы, господин советник, можете выносить одинокую жизнь там, на своем маяке?»
И старик всегда отвечал: «Да видите ли, в сущности, никогда не чувствуешь одиночества, живя у моря, если хорошо его знаешь. И, кроме того, со мною ведь моя маленькая Мадлен!»
И он говорил искренне. Десять лет, проведенные здесь, на уединенном берегу, были лучшими годами его жизни, прежде достаточно бурной и яркой. Но что бы ни было причиной его уединения — усталость ли от бурной жизни, привязанность ли к маленькой дочери или привязанность к морю, — ясно было одно: он нашел здесь успокоение и, казалось, даже не помышлял о том, чтобы покинуть Братволлский маяк.