Она еще носила этот детский капор с розовыми завязками, когда у нее началась болезнь глаз. Бентсен, будучи врачом приюта, провозился с ней примерно с полгода, пока она не залегла, как маленький звереныш, в темном углу, поднимая крик всякий раз, когда ее поворачивали к свету.
Но тут фрекен Фалбе стала тайком лечить ее у мам Спеккбом, и трудно сказать, что уж там сыграло роль, но только ребенок выздоровел.
Доктор Бентсен торжествовал: наконец-то ему удалось справиться с этим неподатливым воспалением!
Но тут мам Спеккбом не в силах была больше молчать, и разразился крупный скандал. Фрекен Фалбе пришлось выйти из правления приюта, где ее, впрочем, уже давно смертельно ненавидели. Доктор Бентсен рвал и метал, и даже самой маленькой Эльсе пришлось страдать из-за своих новых, сверкающих глазок.
Тут-то мам Спеккбом и взяла ребенка к себе в дом — отчасти из-за того, что была человеком состоятельным и добросердечным, отчасти из-за того, что ясные глазки Эльсе служили ей аттестатом окулиста; наконец она могла при помощи девочки дразнить доктора Бентсена.
Стоило ему только пройти мимо Ковчега — а проходить ему тут приходилось много раз в день, — как мам Спеккбом хватала девочку, сажала ее на подоконник и хлопала по затылку, чтобы она кивала доктору, И когда ей таким образом удавалось заставить его повернуть к ней перекошенное злобной гримасой лицо, мам Спеккбом торжествующе встряхивала своими шестью буклями и давала Блохе кусочек сахару…
Эльсе росла и постепенно превратилась в изящную, стройную девушку — белокурую и слегка бледноватую, но все же вполне здоровую.
У нее был веселый и легкий характер, и она обладала каким-то особым уменьем всегда быть чистенькой и аккуратной и содержать все вокруг себя в порядке и чистоте. Но как только мам Спеккбом пыталась заставить ее стирать, убирать, шить и вообще «приносить пользу», с Блохой совершенно ничего нельзя было поделать: у нее «начинало болеть» то тут, то там, и никакие добрые советы и горькие травы мадам не оказывали ни малейшего действия.
Мам Спеккбом, как уже сказано, была ко всему еще и «знающая» женщина. Она прекрасно знала эту болезнь, которая начиналась как раз в дни уборки и всегда исчезала, словно по мановению волшебной палочки, в воскресенье утром. Но когда она увидела, что в данном случае болезнь проявляется в неизлечимой форме, она лишь встряхнула своими буклями и пробормотала что-то насчет «этой проклятой голубой крови».
Однако больные любили Блоху, хотя ее, собственно, нельзя было назвать верной и самоотверженной сиделкой. Но стоило ей пройти через комнату или просунуть в дверь голову, казалось, что боль и скука проходили; и мам Спеккбом хорошо понимала, какую роль она должна была отвести в своем лечении веселому смеху Блохи. Потому что ее смех не был похож ни на какой другой смех, который когда-либо звучал в «Ноевом ковчеге». Этот смех взлетал вверх по лестницам и сбегал вниз в погреб, он проскальзывал сквозь замочные скважины и проникал в сердце, так что одним становилось тепло на душе, а другие сами не могли удержаться от смеха. Но каждый из них отдал бы все, чтобы слышать, как смеется Блоха.
А она смеялась бесплатно над всем или ни над чем — как придется. У нее были алые губы и здоровые, крепкие зубы; но ярче всего сверкали ее глаза — гордость мам Спеккбом: ведь ученый доктор «спасовал» перед ними…
Ковчег мадам Спеккбом был построен не столь тщательно, как Ноев. По правде говоря, это был не дом, а самая настоящая развалина, которая стояла только потому, что к ней был пристроен другой дом — поновее и покрепче. Но поскольку Ковчег, как и все старики, не мог примириться с мыслью о том, чтобы пользоваться помощью молодежи, он все больше отшатывался в сторону, протестуя против этого содружества, и, наконец, угрожающе повис над крутым склоном, восточная часть которого спускалась к гавани и причалам.
Это был угловой дом, выкрашенный со стороны улицы в белую краску и сзади — в красную. Казалось, всевозможные изгибы, кривые линии, косые дверцы, пристройки и наросты направили своих представителей в этот Ковчег, который, высясь во всем своем безобразии, являл собой такую же загадку для современной архитектуры, как и Ноев ковчег.
Но все же он был, по-видимому, живуч, иначе Банда давно бы уже провалилась в погреб: ведь порой она учиняла у себя наверху невероятное буйство. Семейству Фалбе это доставляло много мучений, особенно по ночам, когда Банда шумела у себя на чердаке. Днем ни брат, ни сестра по большей части не бывали дома: у нее была школа для девочек в приличной части города, а он тоже во всяком случае пребывал где-то вне Ковчега.