Но секретаря это не касалось. Фру полицмейстерша объявила, что будет принимать посетителей в своей гостиной каждое утро с десяти до одиннадцати. Журнал лежал раскрытым на первой странице, где пока еще, кроме различных граф — имя, возраст, кем рекомендована и т. п., — ничего не было. Рядом стоял чернильный прибор с крашеным гусиным пером — для красоты и новым стальным — для писания.
Но посетители не являлись, и фру порой начинала терять терпение. Время от времени устраивались собрания, иногда к ней заходил капеллан, чтобы поговорить о делах общества. Говорить с молодым мужчиной о таких вещах — дело довольно щекотливое, и фру полицмейстерша часто должна была в смущении опускать свои красивые глаза в журнал. Но вместе с тем, сколь возвышающим было ощущение того, что ты — как выражался капеллан — при всей своей чистоте видишь окружающий тебя грех и делаешь все, что в человеческих силах, чтобы спасти падших!..
В Ковчеге жили как могли, хотя и не всегда как следовало. Несколько раз появлялся человек с множеством лиц, и следствием этих посещений было благоденствие жильцов дома и добродушное настроение у брюзгливой хозяйки.
Поэтому процветали концерты трио. Доставалось не только покойному Фюрстенау; и Онслов и Калливода и даже сам папаша Гайдн должны были примириться с тем, что их заливисто высвистывал Рюмконом, барабанил Йорген Барабанщик и молотил старик Ширрмейстер, который играл как одержимый, и пил как немецкий музыкант.
У Кристиана Фалбе этой осенью был один из его самых скверных периодов, и это настолько поглощало все внимание его сестры, что она не заметила, как побледнела и изменилась Эльсе.
Мам Спеккбом, напротив того, прекрасно все видела, но лишь улыбалась своей понимающей улыбкой: когда молодые люди влюбляются, они иногда именно так и выглядят.
Как только она увидела Эльсе вместе со Свенном, она сказала себе: из них вот выйдет прекрасная пара. Мадам сразу же увидела, что они прекрасно подходят друг к другу, а насчет подобных вещей взгляд у нее был наметанный.
Поэтому, когда Свенн, неуклюжий и смущенный, явился однажды субботним вечером, мам Спеккбом приняла его крайне приветливо, усадила на диван и пошла на кухню за Эльсе.
Но там Эльсе не оказалось. Ее нигде не было, ее невозможно было отыскать. Она появилась лишь после того, как Свенн уже давно ушел. Мадам побранила ее, но все же лукаво улыбнулась: этот симптом тоже был ей знаком — ведь именно так ведут себя девушки, когда болезнь эта принимает у них особенно серьезную форму.
В первые дни Блоха не поднимала глаз. Она рьяно занялась хозяйством и совершенно не выходила из дому. А по ночам она плакала от стыда и страха и каждое утро ожидала, что весь мир узнает о случившемся.
Но так как день сменялся днем и ничего не случалось и так как все шло своим чередом, ничем не затрагивая ее, то Эльсе начала думать, что, может быть, все это не так уж опасно. В ней появилась чуждая ей раньше боязливость; она уже не могла так же смеяться, как раньше; но ее легкий и веселый характер помог ей вскоре справиться с бедой, и она мало-помалу вновь обрела крепкий сон и ясный взгляд.
Но видеть Свенна она не хотела. Всякий раз, когда она думала о нем, она краснела до корней волос: о нем думать было много тяжелее, чем о том, другом.
Они видела, что консул много раз проходил в темноте мимо ее дома, и, к своей радости, поняла, что он не смеет войти. Зато почти каждый вечер, когда мам Спеккбом не было дома, приходила какая-то пожилая женщина, всегда улыбающаяся и приветливая. Она усердно приглашала Эльсе к себе в гости — она живет совсем рядышком, на Прибрежной улице. Но при этом она велела ей ни в коем случае не говорить ни слова о ее посещении мам Спеккбом…
Но однажды вечером произошла ужасная сцена. Мам Спеккбом схватила в темном коридоре какого-то незнакомого мужчину и, поскольку он не пожелал назвать свое имя, решительно распахнула дверь в гостиную, где у лампы сидела Эльсе.
Когда оказалось, что мадам схватила консула Вита, ей было достаточно одного-единственного взгляда на растерянное лицо молоденькой девушки, чтобы сразу же понять все: она прекрасно знала консула. Мадам не чувствовала к нему ни малейшей почтительности, и поэтому она дала ему крепкого пинка и вышвырнула за дверь, окатив потоком бранных слов и проклятий, которые знатный господин снес с изысканным достоинством, радуясь возможности удрать.