Из люка в полу хоров вылез какой-то человек, взял фонарь и пошел по направлению к ней. На белой стене взметнулась его тень, подобная огромному черному дьяволу, который пришел, чтобы забрать ее. Она видела, как он приближается. Страх сковал ей ноги, она не могла подняться со скамьи, она была накрепко привязана — заперта — заперта одна в церкви; и вот он приблизился, фонарь метнулся, колокола заревели ей в уши. Как безумная, она вскочила с криком и бросилась бежать, он кинулся следом за ней, тысячи голов и пальцев потянулись к ней — вот она… вот… она бросилась к дверям, они были открыты, она уже на улице, она спасена, ей кажется, что она спасена от когтей дьявола…
Все считали, что стояла настоящая рождественская погода — звездное небо, свежий снег и как раз такой морозец, когда в шубе чувствуешь себя прекрасно.
Эльсе торопливо направилась к Ковчегу. Наверху у Фалбе горел свет, но она не преодолела еще страха, пережитого в церкви, и не решилась сразу же подняться к фрекен Фалбе. Вместо этого она прокралась во двор мам Спеккбом, где все ей было так хорошо знакомо. На скамейке в кухне горела сальная свеча. Блоха заглянула в окошко — в кухне никого не было. Она почувствовала непреодолимое желание войти. Похоже было, что ни мадам, ни служанки нет дома. Еще в прежние времена она научилась по-своему, совсем беззвучно, поднимать щеколду.
Внутри все было как раньше. Она знала здесь каждую вещь, помнила запах кухни. На скамейке стояла тарелка с бутербродами. Блоха была невероятно голодна, но не притронулась к ним: ведь она сможет скоро поесть честным путем.
Чтобы избавиться от искушения, она осторожно открыла дверь в гостиную. Там тоже никого не было.
Газовый фонарь на углу приходился как раз напротив одного из окон, так что зимой в гостиной всегда было немного света. Эльсе увидела, что на столе лежат три-четыре больших пакета. Блоха была хорошо знакома с обычаями этого дома и поняла, что в этих пакетах — одежда и еда, которые мам Спеккбом накануне рождества собиралась подарить своим беднякам.
Отчасти из любопытства, отчасти машинально она принялась ощупывать каждый пакет и при этом случайно уронила на пол какой-то предмет.
Эльсе подняла его и осмотрела при свете газового фонаря. Она узнала эту маленькую мягкую вещицу: это был ее собственный детский капор, маленький коричневый капор с розовыми завязками, сшитый из не знающего износа пальто Блохи.
Она не помнила того времени, когда сама носила этот капор. Но она много раз видела его в комоде у мам Спеккбом, и всякий раз мадам говорила, что Эльсе получит его в подарок своему первому ребенку.
Итак, от нее, видимо, совсем уж отказались: ее капор — единственное, что у нее оставалось на свете, — отдали чужим людям.
Она прижала капор к лицу и, почувствовав знакомый запах комода мадам Спеккбом, разрыдалась.
Так она долго стояла, плача над своим детским капором, и настроение ее падало все больше и больше; тут она услышала чьи-то шаги в коридоре и тихонько выбралась тем же путем, которым пришла.
Был, вероятно, уже седьмой час, и фрекен Фалбе, наверное, ждала ее. Блоха заставила себя войти в дом и подняться по лестнице. Но у дверей Фалбе она остановилась и прислушалась. Кристиан, по своему обыкновению, ходил по комнате; сквозь замочную скважину ей была видна лишь его тень, двигающаяся взад и вперед по стене. Было ясно, что фрекен еще не вернулась домой.
Блоха почувствовала, что войти, пока он один дома, она не может — лучше подождать здесь возвращения фрекен.
Но вдруг ей показалось, что он подошел к двери. В страхе она взбежала на несколько ступенек по чердачной лестнице. Остановившись, она прислушалась, не вышел ли он на лестницу, и в этот момент с чердака до нее донеслись звуки, которых она никогда раньше не слышала.
Это не были ни барабан, ни флейта, ни рояль. Долгие, жалобные звуки, нежные и таинственные, казалось знали все ее горе и стремились к ней, чтобы утешить…
Когда она открыла дверь в каморку Ширрмейстера, она увидела старого музыканта, стоящего перед лампой, — он играл на скрипке.
Свет падал на его маленькое морщинистое лицо с мешками под слезящимися глазами, светившимися странным блеском. Старик приветствовал Эльсе учтивым поклоном.
Он стоял, выпрямив свою старческую спину. Рука его водила смычком со старинной чопорной элегантностью, а свою маленькую головку, голую как редиска, он склонил, как бы прислушиваясь, к скрипке.