Трудно сказать, действительно ли старые братья Гарман спали после обеда с целью произвести демонстрацию против чиновничьего сословия, или их отсутствие было случайным. На сей раз оба были на месте. Советник стоял, прислонившись спиною к печке, а консул — под старыми стенными часами занят был разговором с Якобом Ворше.
Все считали, что благодаря этим неизменным воскресным беседам с Ворше младший консул был всегда прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в городе.
Мадлен сидела у окна и смотрела, как идет дождь. Ее очень удивило, что пастор Мартенс оказался очень приятным человеком. До сих пор ее знакомство с этого рода людьми ограничивалось по большей части не очень-то лестными характеристиками, которыми наделял их ее отец.
Но пастор Мартенс был человек живой и даже почти веселый. Он не сделал ей ни одного замечания, только попросил бить посильнее, когда она крокировала. Играл он в крокет очень хорошо и с большим увлечением. Жаль, в самом деле, что пошел дождь и помешал им доиграть партию.
Наступил такой вечерний час, когда еще не настолько темно, чтобы зажигать свет, но уже достаточно темно, чтобы помешать заниматься чем бы то ни было. Если к тому же еще идет проливной дождь, такой летний вечер в семейном кругу может показаться довольно длинным, если не появятся дамы, карты, ноты и грог.
Фру Гарман и фру Олбом сидели на диване и болтали. Фру Фанни, которая в продолжение дня заслужила множество «косых взглядов» со стороны своей свекрови за то, что слишком усердно кокетничала с Дэлфином, теперь, в качестве кающейся грешницы, сидела с пожилыми дамами, и пастор Мартенс присоединился к ним.
Но у камина, около советника, собрался кружок, состоявший из амтмана, адъюнкта и Георга Дэлфина. Мортен вышел неизвестно куда.
Дэлфин тоже мечтал улизнуть из компании, чтобы найти удобный случай для tête-à-tête[21] с Мадлен, но советник крепко уцепился за него. Георг Дэлфин принадлежал к тому типу людей, которые очень нравились Рикарду Гарману: старик видел в нем что-то от своей юности — ему нравились живой, уверенный светский тон Дэлфина и его подлинное уменье вести разговор.
У старого дипломата была слабость потихоньку натравливать людей друг на друга, причем сам он попеременно помогал обеим сторонам, заботясь о равновесии сил участников спора и о том, чтобы он велся в хорошем тоне. В этом отношении Георг Дэлфин был настоящей находкой. Он обладал именно этим свойством ума: дразнить, приближаясь к самому краю дозволенного, но так тонко, что никто не мог бы упрекнуть его в недостатке хороших манер. Для дядюшки Рикарда было настоящим праздником видеть, как амтман Йуорт со своим апломбом корчился под маленькими ловкими булавочными уколами Дэлфина. Адъюнкт Олбом, напротив, совсем не был так утончен и потому часто нарушал хороший тон, к великому смущению амтмана и советника.
Сегодня дядюшка Рикард затеял разговор на такую тему, которая, как он знал, приведет к поистине интересной дискуссии. Это был общий вопрос о преимуществах родины перед чужими странами.
Амтман побывал в Париже при Луи Филиппе; Дэлфин два года тому назад, летом, совершил поездку по Европе, а адъюнкт был однажды в Копенгагене на студенческом празднике.
Дэлфин с подъемом описывал свое путешествие. Высшие похвалы он воздавал Парижу. Амтман, наоборот, утверждал, что Париж — опасный, беспокойный и развращенный город. Это он ясно заметил в 1847 году, и, как известно, потом стало еще хуже. Адъюнкт старался втиснуть словечко о музее Торвальдсена.
Разговор начал оживляться, советник оказывал помощь каждому из спорщиков со своей обычной легкостью, и когда ему казалось, что он заходит слишком далеко, поддерживая амтмана, он начинал перемигиваться с Дэлфином.
Все с большим жаром переходили от темы к теме. Неожиданно всплыл женский вопрос. Амтман негодовал по поводу французской развращенности, но, к сожалению, принужден был сдерживать себя при обсуждении этого вопроса в присутствии дам.
Олбом, как автор «Возникновения и исторического развития французского языка», почувствовал здесь твердую почву под ногами и поспешил на помощь своему другу амтману, приводя опаснейшие цитаты начиная от Рабле и до Золя. При этом оба дружно говорили о «женщине нашей родины», о «северной женщине», о «подлинной женщине», «о той, натура которой так глубока», и т. д., и т. д., и поднимали ее на щит. Советник и Дэлфин были слишком галантными людьми, чтобы возражать против этого, и триумф победы достался противной стороне.