Над Кобоной, сверкая на солнце при поворотах, ходили "Мессершмитты". Шесть штук. Они штурмовали. Издали они казались огромным колесом, крутящимся в вертикальной плоскости, – "Мессершмитт" за "Мессершмиттом" подлетал к земле, словно клевал ее, потом взлетал вверх, чтобы, пролетев по кругу, снова клюнуть землю.
Приближавшихся Лунина и Серова они заметили издали, прекратили штурмовку и, набрав высоту, атаковали их.
Чтобы не попасть под огонь сразу четырех "Мессершмиттов", Лунину пришлось прибегнуть к ряду стремительных и чрезвычайно сложных маневров, которые кончились тем, что на одном слишком крутом повороте он внезапно сорвался в штопор. Это само по себе не слишком его встревожило, так как у него был достаточный запас высоты, чтобы выйти из штопора. Но, крутясь и падая, он видел "Мессершмитт", который весьма умело шел вниз рядом с ним, чтобы убить его в тот момент, когда он будет выходить из штопора.
Лунин знал, что, выходя из штопора, он будет в течение нескольких долгих мгновений совершенно беспомощен перед "Мессершмиттом", и от сознания этого ему захотелось продолжать крутиться и падать до тех пор, пока самолет его не стукнется об лед. Его охватило ощущение неизбежности своей гибели.
Но его руки и ноги – руки и ноги человека, двадцать лет водившего самолеты, – сами машинально проделали всю работу и вывели самолет из штопора. И в те мгновения, когда Лунин был беспомощен, никто в него не стрелял. Серов, заметив всё, что с ним произошло, вырвался из боя и атаковал сверху тот "Мессершмитт", который преследовал Лунина. И на этом всё кончилось, потому что майор Проскуряков, подняв свои шесть самолетов в воздух, уже подходил с ними к Кобоне, и "Мессершмитты", заметив их, ушли на юго-запад. Но Лунин долго не мог забыть ощущения близости гибели, испытанного в этом бою.
Лунин очень обрадовался, узнав о приезде на аэродром Ховрина и Славы.
Их приезд был радостью для всех, потому что вместе приехал Уваров и привез весть о том, что на днях полку будет вручено гвардейское знамя. Весть эту во всех землянках и избах выслушали серьезно, с молчаливым волнением. В лётной столовой старались привыкнуть к новым, странно и торжественно звучавшим званиям: "Товарищ гвардии лейтенант, передайте, пожалуйста, горчицу", "Вы забыли на столе кисет, товарищ гвардии капитан". Говорили даже "гвардии Хильда". Начальник штаба полка капитан Шахбазьян вывесил в штабной землянке большой лист, на котором было цветным карандашом обозначено, что сделано полком с начала войны:
Сбито 139 вражеских самолетов.
В том числе: Бомбардировщиков…… 62
Истребителей……… 59
Разведчиков и корректировщиков………… 18
Все заходившие на командный пункт полка долго рассматривали эту таблицу, а старший лейтенант Тарараксин, положив телефонную трубку, пояснял:
– Сто тридцать девять самолетов – это почти пять авиационных полков такого состава, каким был наш в первый день войны.
Летчикам не нравилось только одно – что цифра "139" не круглая.
– Нужно бы до вручения знамени еще хоть один сбить, чтобы вышло, ровно сто сорок, – сказал Серов.
И слова его повторяли все.
Лунин, узнав о том, что приехал Слава и поселился у него в избе, забеспокоился. Он до вечера никак не мог уйти с аэродрома, и ему всё казалось, что мальчика там не накормили и, может быть, даже печку для него не затопили. Уже совсем стемнело, когда ему удалось наконец забежать в деревню и заглянуть в свою избу. Печь пылала, в избе было жарко. Слава лежал на койке Серова и спал, Ховрин сидел без кителя за столом и что-то писал при свете керосиновой лампочки.
Увидев Лунина, Ховрин поднялся улыбаясь. И Лунин почувствовал, что этот тощий желтолицый человек, с которым он встречается всего третий раз, действительно рад ему. Он и сам очень обрадовался Ховрину, – больше, чем ожидал. Всё то, что связывало их, – паровоз, путешествие в машине с катающейся бочкой, раздобывание пропуска для той женщины с детьми, – было дорого Лунину. Пожав друг другу руки, они долго стояли и улыбались, не зная, с чего начать разговор. Лунин сказал, что он прибежал, потому что беспокоился о Славе.
– Напрасно беспокоились, – ответил Ховрин. – Его устроили и без нас с вами.
Действительно, беспокоиться об устройстве Славы было нечего. На аэродроме не было ни одного человека, который не старался бы накормить его и устроить. Он был мальчик из Ленинграда – голодный ребенок, вырванный у смерти. Он и не подозревал, какую бурю чувств вызвал вид его исхудалого личика в каждом из окружавших его здесь людей. Техники затащили его в свою избу и сообща принялись кормить. Они сами достаточно наголодались в начале зимы на ленинградских аэродромах, и теперь, когда еды у них было вдоволь, каждый хотел, чтобы голодный мальчик съел хоть кусочек из его пайка. И Слава ел; он не знал, что значит слово "сыт", он давно уже забыл, что у человека может быть такое состояние, когда ему не хочется есть. Мясные консервы он ел с таким же удовольствием, как и овощные; он ел у техников хлеб, масло, шпиг, копченую рыбу. Потом за ним зашел Уваров. Слава стал просить, чтобы ему позволили пойти на аэродром посмотреть самолеты и поискать Лунина, но Уваров сказал, что сначала надо пообедать. Он отвел Славу в лётную столовую, где они застали Проскурякова и Ермакова. Для женщин, работавших в столовой и на кухне, появление голодного мальчика было таким же волнующим событием, как и для техников. Несмотря на присутствие самого комиссара дивизии, они толпились в дверях и умиленно разглядывали Славу. И тарелки, которые несли Славе из кухни, были полны до краев и содержали количество калорий, не предусмотренное никакими нормами. Слава всё съедал с добросовестностью человека, не верящего в то, что на свете может существовать сытость. Это, безусловно, кончилось бы плохо, если бы не вмешался комиссар полка Ермаков. Суховатый и благоразумный, Ермаков оказался проницательнее других и первый сообразил, что Славе угрожает опасность. Он отодвинул от него тарелки и сказал: