– Взгляните на Устиновича, – продолжал Чирков, торопливо шагая. – Он высох, перестал разговаривать, ничего не ест, он только работает да читает, живет как во сне, а когда она приходит, молчит и глядит на нее сумасшедшими глазами…
– Мне показалось, что инженер Завойко тоже… – сказал Криницкий неуверенно.
– Завойко! – воскликнул Чирков. – Вы заметили, что творится с Завойко! Когда ее нет, он – человек, да какой человек, такого человека на тысячу не встретишь. А она приходит и обжигает его, как горячий уголь. И он корчится, буквально корчится на глазах у всех. Больно смотреть.
– И еще этот ваш летчик… как его… Терехин…
– И этот мальчишка туда же! Да она его старше, она одних лет с Завойко. Вот и вышла бы за Завойко замуж. Она должна выйти за Завойко!
– Почему должна?
– Потому что он любил ее, еще когда Кудрявцев был жив. Он был другом Кудрявцева и ни слова не говорил ей о своей любви, но она-то знала – такие вещи женщины всегда знают. Завойко спас ее, больную, от немцев. Чем он ей не хорош? Да лучшего человека в дивизии не найти!
– Вы очень любите Завойко?
– Мы с ним друзья, – сказал Чирков смущенно, с мальчишеской застенчивостью. – Хотя часто ссоримся…
– Из-за нее?
– Из-за нее. Он всегда ее защищает. А я считаю, что она обязана… Я не из дружбы, я из справедливости. По справедливости она должна за него выйти…
– Ну, справедливость в таком деле еще не резон…
– Не резон! – повторил Чирков запальчиво. – Вот и вы рассуждаете, как Гожев: «Жениться на фронте? Несерьезно». Знаете, какой он. Для него было бы серьезно, если бы можно было домик построить, поросенка завести, огурцы солить. А как же на фронте огурцы солить? Вот и несерьезно. Как же несерьезно, если она мучит столько живых людей!
– Вовсе я не рассуждаю, как Гожев, – сказал Криницкий. Я только думаю, что, как бы ни был Завойко хорош, она не обязана выходить за него. Она, кажется, предпочитает Устиновича…
– Предпочитает? – воскликнул Чирков. – Никого она не предпочитает. Она сталкивает лбами двух хороших товарищей, двух испытанных друзей, и доведет их обоих до беды. Чувствует свою власть и куражится. Дурная игра!
– Нет, позвольте, откуда же у нсе власть такая? – спросил Криницкий недоверчиво. – Внешность у нее скромная, ничем особенно не замечательная…
– Как будто здесь дело во внешности!
– А в чем же?
– В душевности, – сказал Чирков, подумав. – Она умеет понять, что у человека лежит на сердце, и сказать самое для него главное.
Эти слова поразили Криницкого. Он опять остановился и с изумлением взглянул на Чиркова.
– Какая же тут вина! – воскликнул он в негодовании. – Нельзя же ее винить за то, что в нее влюбляются! И если она не любит Завойко, она не виновата!
– Пускай не любит! Пускай не выходит за него замуж! Ее дело. Но зачем же она над ним издевается? Какое она право имеет? Она каждое слово его превращает в глупость, дразнит его, как быка. Его легко дразнить – знаете, какой он самолюбивый. Он перед ней беззащитен, а она дразнит, дразнит…
– Да, она очень странно и недружелюбно ведет себя с ним, – согласился Криницкий. – Я действительно не понимаю…
– А что понимать! – перебил его Чирков. – Горе свое на нем вымещает. Выдумала про него скверную басню и теперь, видите ли, простить ему не может. Он будто бы ее тогда спасал, а мужа ее спасать не хотел. Когда самолет Кудрявцева упал в лес, Завойко будто бы не пошел искать, не узнал, жив ли Кудрявцев, а кинулся ее вывозить с аэродрома. Из трусости, что ли, или чтоб она стала его женой… Похоже это на Завойко, а?
– Непохоже, – сказал Криницкий.
– Ведь немцы тогда подходили к аэродрому, и, если Завойко не пошел в лес, значит, он твердо знал, что туда прохода нет… Сочинила глупую басню и бьет теперь беспощадно по человеку, который жизнь бы за нее отдал!
Чирков задохнулся от волнения, хлебнул воздуха и яростно прибавил:
– Ненавижу!
Козырнул и пошел в сторону, в темноту, оставив Криницкий одного.
Уж почти стемнело, и Криницкий, оставшись один, вдруг обнаружил, что не совсем ясно себе представляет, как пройти к зарытой избе, в которой он жил. В темноте поле казалось огромным, безграничным. Криницкий пошел наугад к смутно различимому лесу, помня, что зарытые избы находятся где-то возле опушки. Но к лесу он вышел в незнакомом месте. Вдоль леса вилась дорога, светлая от пыли, накатанная грузовиками и бензозаправщиками; она шла вокруг всего аэродрома, то пропадая в кустах, то выбегая на край поля. Криницкий остановился, подумал и свернул по дороге направо.