Ну, разумеется, надо возместить… Но как возместить?.. Колбасой не удастся… Я отлично знал, что в Ленинграде невозможно достать два кило колбасы, даже если бы я мог дать взамен шестиэтажный дом с полной меблировкой… Нет, я хоть чем-нибудь, а возмещу… Своим пайком… Подохну, а возмещу… И тут я вспомнил, что у меня нет адреса этой женщины! Я не знал ни ее адреса, ни фамилии. Не знал фамилии ее сына, не знал, где он служит. В. О., Васильевский остров, больше я ничего не успел прочесть. Но в Василеостровском районе Ленинграда живет двести тысяч человек…
Чем безысходное и тяжелее казалось мое положение, в которое я попал, тем яростнее я негодовал на гнусного вора, укравшего в землянке колбасу. Кто мог это сделать!.. Ночью у входа в землянку стоял часовой… Неужели он? Мерзавец! Ведь Новая Ладога – не Ленинград, там бойцов кормят нормально!.. Написать Иванцову, и он выяснит, кто там стоял на посту, и под суд, под суд!… Человека под суд из-за двух кило колбасы?.. Военный суд сейчас мягких приговоров не выносит… Да и нет у меня доказательств, свидетелей… И никакое наказание часового не вернет мне колбасы, не даст мне адреса матери того неизвестного майора…
Вернувшись в редакцию, я застал своего редактора совсем больным и обессилевшим. За редакционными столами сидели не люди, а тени. Сослуживцы мои поразили меня худобой и слабостью. Быть может, они вовсе не так уж изменились за десять дней, но в поездке я отвык от изнуренных лиц; я повидал столько здоровых и крепких людей, и теперь, глянув на неправдоподобную эту худобу, ужаснулся. Теперь я был крепче всех в редакции, и волей-неволей мне пришлось взвалить на себя почти всю работу.
Я работал и днем и ночью, все мысли мои были заняты работой, но, разумеется, я не забывал о недоставленной посылке. Я твердо решил – возместить. Как я возмещу, я не знал, но в том, что я обязан возместить, у меня не было никаких сомнений. Всех, посещавших редакцию, – летчиков, аэродромщиков, инженеров, политработников, – я расспрашивал о майоре с рассеченной бровью. Но никто не знал такого майора и, если говорить начистоту, я, втайне от самого себя, радовался, что его никто не знает.
Через неделю я уже опять плевал кровью и по виду мало отличался от остальных. У меня пухли и чернели десны; иногда вместе с кровью я выплевывал и зуб, выпавший совершенно безболезненно. Я быстро слабел, от запаса сил, накопленных в командировке, ничего не осталось. Но благодаря работе, не дававшей вздохнуть ни днем ни ночью, я держался и не терял бодрости. По-настоящему тяжело стало, когда работа вдруг кончилась.
Это случилось во второй половине марта. Не стану рассказывать вам, в чем там была суть, – реорганизация некоторых наших авиационных частей привела к реорганизации обслуживавшей их печати. В конце марта мы получили приказ – газеты больше не выпускать и ждать новых назначений.
За всю мою жизнь в осаде это было для меня самое тяжелое время. Я голодал уже давно, но только тут ощутил по-настоящему, что такое голод. Работы не было, и ничто не отвлекало меня от постоянного желания есть. Во мне росла томительная пустота. Воображение мое было отравлено мыслями о еде. Я даже спать не мог, потому что мне снилась еда – гиперболические небывалые ковриги хлеба и неслыханных размеров лохани с кашей.
Тем временем наступила весна. Несмотря на слабость, я принуждал себя каждый день выходить на прогулку. Солнце озаряло фантастические арки разбитых бомбами зданий, ослепительно сверкало в лужах, и от этого блеска еще больше кружилась голова. С легким шуршаньем таял и оседал метровый снег, который не убирали всю зиму. Прохожие на улицах встречались редко – слишком много людей умерло за зиму, а тех, что остались, голод держал по квартирам. Озаренный апрельским солнцем непривычно пустынный город был неслыханно прекрасен в своей беде, и гордая моложавая красота его казалась дерзкой, как вызов.
Хотя прошло уже много времени, но о пропавшей колбасе я вспоминал не реже, чем раньше. Однако вспоминал по-иному. Запах ее, пленительный запах теперь мучил меня, как галлюцинация. Я вспоминал ее твердые кольца под моими пальцами, воображал желтоватые кусочки сала в ее красном теле, и это нестерпимое по силе и яркости представление было так мучительно, что я почти терял сознание. А к тому, что я не нашел мать майора и не доставил ей эту колбасу, я постепенно стал относиться как к делу, хотя и неприятному, но непоправимому и законченному. Я не знал тогда, что истории этой суждено иметь продолжение.