Комендант стоял за своим столом и смотрел на меня. Это был высокого роста майор, державшийся очень прямо; китель, узкий в талии, сидел на нем отлично, край подворотничка на шее сверкал белизной, пуговицы блестели так же ярко, как пуговицы лейтенанта в приемной. На его крупном красивом лице был шрам, рассекавший правую бровь. Я его сразу узнал. Узнал ли он меня? Взгляд его карих глаз, казалось бы, ничего не выражал, кроме служебной сухости; но в еле приметном движении поджатых губ мне почудилась брезгливость.
Я начал было объяснять свою просьбу, но он не стал слушать.
– Ваши документы, – сказал он.
Я протянул ему командировочное удостоверение. Он слегка нагнулся над столом, взял синий карандаш в крупные, очень белые пальцы и написал на обороте: «Отправить с ближайшим рейсом».
Возвращая мне удостоверение, он сказал:
– А все-таки вы съели колбасу моей матери…
– Ну, и что же? – спросил Вася Котиков.
– Как – что? – переспросил Соколовский.
– Что же было дальше?
– Ничего, – ответил Соколовский. – Через полчаса я сел в самолет и улетел.
– И майору не объяснили?
– Что я мог объяснить? И как? Побожиться, что я не крал колбасы? Он решил бы, что я жалко лгу, и стал бы презирать меня еще больше. Он, вероятно, даже извинил бы мне мой проступок, так как знал, что я был очень голоден, но от его презрения это меня не избавило бы. Он потому и просьбу мою удовлетворил немедленно, вне всякой очереди, что презирал меня…
– И так все и осталось?
– Так и осталось, – сказал Соколовский.
Но Котиков все не мог успокоиться.
– Нет, вы все-таки совершили ошибку, – проговорил он уверенно. – Вы должны были разыскать часового, который стоял там в ту ночь на посту, и заставить его признаться…
– Часового? – спросил Соколовский. – Почему часового? Откуда я знаю, кто ночевал в той землянке? Колбасу могла съесть и собака… Разве в этом дело!
– Дело не в этом, – сказал Максимов. – Но мучить себя тоже слишком не следует. В конце концов можно наплевать на майора. Он ошибался, вы не брали колбасы.
– Он не ошибался, – возразил Соколовский. – Я обязан был доставить посылку. Вот и все.
Никто ему не возразил. Разговор вдруг иссяк, все задумались, – каждый о своем.
Корниенко грузно поднялся со стула.
– Человек сам себя судит, и уж от этого суда не уйдешь, – проговорил он. – Тут нет тебе ни смягчающих обстоятельств, ни амнистий.
– И на кассацию не подашь, – сказал Максимов, вставая. – Третий час. Пора.
1960
Мост
– Как он поедет, не пойму, – сказала бабушка, перевернув ножом оладью на сковородке. – Ведь он всего боится.
– Доедет, – отозвалась из глубины кухни тетя Надя. – Что поделаешь, надо. Там ему всяко лучше будет.
Бабушка промолчала, но шумно вздохнула. Она вовсе не была уверена, что там Косте будет лучше.
Костя стоял в кустах смородины перед открытым окном и все слышал. Он быстро отрывал ягоды одну за другой и совал в рот. С тех пор, как отъезд его был решен окончательно, он часами торчал в этих кустах. Смородина к концу июля разрослась пышно, он пропадал в кустах с головой; здесь он мог оставаться одни, ни с кем не разговаривая. Ветви лезли через подоконник в раскрытое окно. Из окна к нему доносилось шипенье оладий; там, в сумраке, он видел голые желтые бабушкины руки, двигавшиеся над керосинкой.
– Всего, всего боится, – повторила бабушка. – Боится марку на почте купить. Как он поедет?
Косте давно уже было кисло от ягод; тоска давила его. Он вышел из кустов, поднялся на крыльцо и в темных сенях нащупал свой велосипед. С велосипедом на плече он отворил дверь в кухню.
Бабушкина сестра тетя Надя стояла перед столом и чистила картошку. Сегодня было воскресенье, она не пошла на фабрику и помогала бабушке. Картофельная кожура завивалась спиралью над ее толстыми мужскими пальцами. Бабушка, коротенькая, широкая, перевернула шипящую оладью и взглянула на Костю. Возле керосинки на блюде лежала уже гора готовых оладий, и Костя знал, что пекут их ему на дорогу, и это был еще один знак неотвратимости его отъезда.