– Пойду покатаюсь, – сказал он угрюмо.
Бабушка тяжело переступила с ноги на ногу и снова вздохнула. Тетя Надя, не отрываясь от картошки, выговорила:
– Покатайся в последний раз. Там тебе кататься не придется.
Костя вывел велосипед за калитку и перекинул через него длинную ногу. Велосипед, купленный давно, еще до маминой смерти, был теперь мал Косте, вытянулся Костя за последний год чуть не вдвое, но шире не стал нисколько, – плечи узкие, шея топкая с большим кадыком, уши слегка оттопырены и просвечивают насквозь. Когда он сидел на своем полудетском велосипеде, острые его колени почти достигали подбородка. Но к велосипеду своему он привык и не ощущал никакого неудобства. Машинально проехал он по переулку мимо заборов, через которые перевешивалась пыльная бузина, машинально выехал на шоссе и свернул влево, чтобы скорее выскочить из поселка в поля. Ему никого не хотелось встретить; ему не хотелось отрываться от своих мыслей. А думал он все о том же.
Нынешней весной он кончил десятилетку, и кончил плохо, – тройки ему натянули еле-еле. Поступить в институт с такими отметками нечего было и думать. Прежде он учился не хуже других, но когда умерла мама, полтора года назад, он два месяца не ходил в школу и все запустил. На уроках его спрашивали, и весь класс видел, что он ничего не знает. От этого им овладела робость, неуверенность в себе. Когда его вызывали к доске, он путался уже от одной робости.
Он был неуклюж, застенчив, при посторонних либо молчал, либо говорил невпопад и сам от этого мучился. Всех сторонился, перестал играть в футбол, купаться на реку ходил один. Однажды ему недодали в булочной сдачи; он это видел, но не решился сказать, хотя знал, что продавщица просто ошиблась; и бабушке объяснил, что потерял деньги. Только бабушки он не боялся, только при ней он чувствовал себя легко и свободно, но с бабушкой нужно было расстаться.
Бабушка уже три года не работала на фабрике и жила на пенсию, и он жил на бабушкину пенсию. У тети Нади четверо маленьких детей, а муж уехал на Волгу, на строительство, и, говорят, завел там другую и целый год не присылал ни копейки. Весь рабочий поселок, в котором Костя родился и прожил безвыездно все семнадцать лет своей жизни, работал на фабрике. Фабрика была женская, мужчине там настоящего ходу не было; мальчики, кончая школу, уезжали из поселка. Косте тоже непременно нужно было уехать, чтобы не объедать бабушку и тетю Надю и начать собственную жизнь. И ему было куда уехать – его звал к себе в Сибирь дядя Василий Петрович, бабушкин брат, и обещал присмотреть за ним и устроить его, и все считали, что это очень хорошо, правильно, что перед Костей открыта широкая дорога, и один только Костя в глубине души считал, что все нехорошо, но никому не смел сказать этого.
Никому не осмеливался он сказать, как ему тоскливо и страшно при мысли о разлуке с бабушкой, с которой он никогда еще не разлучался ни на один день за всю свою жизнь; каким холодным, суровым и властным стариком представлялся ему дядя Василий Петрович. Сама бабушка, видимо, боится своего брата, недаром она предостерегает Костю: «Смотри, не перечь ему там». Дядя Вася уехал в Сибирь за много лет до рождения Кости, даже Костина мама видела его в последний раз, когда была совсем маленькой девочкой. Там, на знаменитой сибирской реке, впадающей в Ледовитый океан, он водил буксирные пароходы; теперь он даже не водил пароходы, а был начальником над множеством судов. Костя видел эту реку на большой школьной карте, висевшей в классе; она со своими извивающимися притоками была похожа на подземную часть какого-то неведомого растения со странными и жуткими корнями… Дядя Вася писал, приглашая Костю приехать: «Я отдам его в речной техникум вместе с моим Колей, там их вымуштруют, и через три года из них получатся настоящие водники». Бабушка, читая это письмо вслух, при зловещем слове «вымуштруют» испуганно посмотрела на Костю… И вот сегодня ночью они пойдут на станцию, и там в пятом часу утра остановится московский поезд, и Костя один поедет в Москву, где он никогда не был, и в громадной неведомой этой Москве побредет на какой-то другой вокзал и сядет в другой поезд, идущий в Сибирь, – и все один, один, уже ничем не связанный с бабушкой, кроме оладий в корзинке…
День был теплый, но бессолнечный, хмурый; с утра собирался дождь, да так и не собрался. Костя выехал из поселка, и шоссе побежало по волнистым полям. Справа от шоссе, от Кости, тянулась река; до нее было километра три, и просторная пойма ее лишь иногда угадывалась за мягкими буграми. Облачное небо казалось низким, теплый ветер, пахнущий селом, обдувал Костино лицо. По случаю воскресенья шоссе, обычно оживленное, было пустынно, и никто не мешал ему думать.