В эти часы парк бывал почти пуст, и нижнюю дорожку можно было пройти из конца в конец, никого не встретив. Птицы гремели оглушительно, бабочки мигали крылышками, кружась в зыбком полете. Говорить о его занятиях и о предстоящих экзаменах здесь не хотелось. Здесь, в парке над рекой, они больше молчали. Вера Петровна не любила ни расспрашивать, ни рассказывать о себе. Впрочем, он уже знал, что она не замужем и что у нее есть шестилетняя дочка. Никаких вопросов о том, откуда эта дочка взялась, он не задавал, и она оценила его деликатность. Иногда он к случаю сообщал что-нибудь о себе, о своем прошлом – скупо и кратко. Например, что вырастила его не мать, а мачеха, «но очень хорошая». Или что отец его много лет работает на заводе сельскохозяйственных машин. Как-то пожаловался он ей, что, вернувшись после военной службы в родной город, никого не нашел там из прежних друзей – все разъехались.
– Но ведь эта девушка, которая на фотографии, осталась, – сказала Вера Петровна.
– Осталась, – подтвердил он.
– Отчего же вы не женились на ней, когда вернулись с военной службы? – спросила Вера Петровна, хотя вовсе не собиралась об этом спрашивать.
– Не мог.
Вера Петровна удивилась:
– Почему не могли? Что вам помешало?
– Ничто не помешало. Просто не мог, – ответил он угрюмо.
– Не хотели?
– Да как сказать. Чувствовал, что не могу.
Вера Петровна глянула сбоку на его опущенное лицо. Он смотрел себе в ноги.
– Вы ведь ей обещали? – спросила Вера Петровна.
– Обещал еще до военной службы… Да и потом обещал…
– А она хочет за вас выйти?
– Не знаю… Наверно, хочет… Но ведь у нее своя гордость есть.
Он замолчал и, видимо, не расположен был продолжать этот разговор. Так, молча, прошли они шагов двадцать.
– Нехорошо, – сказала Вера Петровна.
– Хорошего мало, – отозвался он, по-прежнему глядя себе в ноги.
– Так ведь надо.
– Ну, раз надо… – сказал он. – Что ж, я ничего не говорю… Она славная…
Потом вдруг, резко обернувшись к Вере Петровне, проговорил негромко и быстро:
– Я оттого к вам и приехал сдавать… В нашем городе тоже институт есть… Правда, педагогический, не медицинский…
– Нехорошо, – повторила Вера Петровна твердо и сдвинула брови.
«Надо заставить его на ней жениться, – думала она совершенно честно. – Как он хорошо сказал: у нее тоже своя гордость есть. Но я его уговорю, я ведь, кажется, имею на него влияние». Однако, хотя она действительно так думала, ей после этого разговора вдруг стало веселее.
Он тоже скоро повеселел. Она давно уже заметила, что он никогда долго не оставался угрюмым.
– Вон моя лужа! – крикнул он и побежал вперед. «Своей лужей» называл он остаток старой канавы, не имевший стока и полный водою до краев. В сущности, это была просто продолговатая яма слева от дорожки, с прошлогодней травой на дне, и Вера Петровна, если бы проходила одна, не обратила бы на нее внимания. Но он заинтересовался «своей лужей» еще во время их первой прогулки. Тогда в луже вода была совсем прозрачная, чистая, оставшаяся после недавно растаявшего снега. Но в этой чистой воде он уже заметил личинки комаров – маленькие живые палочки, которые делали такое движение, словно кусали себя за хвост. Вера Петровна призналась, что видит их в первый раз. На другой день он обнаружил в той же луже тритона. Чтобы Вера Петровна увидела его, он шевельнул его прутом, и тритон побежал по дну, как ящерица. Потом с каждым днем лужа становилась все мутнее, и всякой живности в ней прибавлялось. Появились прыгуны, бегавшие по поверхности воды, не замочив ног, появились жуки-плавунцы, черные, выплывающие из глубины, гребущие двумя длинными лапками-веслами. Потом лужа стала затягиваться слизью лягушачьей икры. К лягушачьей икре Вера Петровна, как ко всему лягушачьему, испытывала непреодолимое отвращение; он с жаром спорил с ней и доказывал, что икра чиста и прекрасна, что каждая икринка устроена, как маленькая линза, – она собирает лучи солнца в пучок и направляет их на зародыш, чтобы зародышу было теплее. Он рассказал ей, что в детстве очень любил головастиков. Возле их дома была канава, которая кишела головастиками. Он каждый день ходил к этой канаве. У многих головастиков уже начали расти ножки. Но лето было жаркое, воды в канаве становилось все меньше, и наконец осталась только черная жижа на дне, копошащаяся живая жижа из обреченных на гибель головастиков.