– Вы!
– Я соскочил с поезда, когда проезжал мимо твоей станции.
Раздавленная радостью, она стояла и смотрела на него.
Он отворил перед нею калитку и сказал:
– Пойдем домой.
1962
Последний разговор
– Расскажи мне все.
– Как это – все?
– Все, что с тобой было.
– Со мной так много было…
– Ты все мне можешь рассказать. Ведь мы – муж и жена.
– А разве мы – муж и жена?
– А ты так не считаешь?
– Мы никогда не говорили об этом.
– Мы никогда ни о чем не говорили. Только о моей болезни. Ненавижу свою болезнь за то, что мы о ней так много говорим! Скажи, а ты до сих пор не считала, что мы муж и жена?
– Не считала.
– А как же ты считала?
– Никак не считала. Хотела, чтобы вам было хорошо.
– Я уже просил тебя, говори мне «ты».
– Хорошо, я буду говорить тебе «ты»…
– Ты должна мне все рассказать. И я тебе – все. Это наш последний разговор.
– Почему – последний?
– Потому что за мной вот-вот придут…
– Ну, так что же? Мы можем поговорить потом.
– Когда потом?
– После операции.
– А если никакого потом не будет?
– Ну, ну, глупости! Ведь он сказал что операция – пустяк. Вы сами слышали!
– Он всем всегда так говорит. Я не боюсь. Мне не надо вранья. Я никогда ничего не боюсь!
– Ну, зачем вы сердитесь? Вам нельзя сердиться!
– Говори мне «ты»! Глупо, когда жена говорит мужу – «вы»!
– Не сердись. Это только привычка.
– Пора отвыкнуть! Ведь мы с тобой уже год.
– Да, целый год.
– Больше года. Когда был тот праздник в общежитии?
– В том декабре.
– Четырнадцать месяцев уже. Я приехал на машине, был очень весел, чувствовал себя совсем молодым. Я тогда был еще совсем здоров, только в боку немного кололо, но я не обращал внимания. Я сильно выпил тогда.
– Этого я не заметила.
– А что ты мне понравилась – заметила?
– Заметила.
– Ну, и что же?
– Очень удивилась.
– Чему ж тут удивляться?
– Ну, для женщины моих лет…
– Вовсе тебе не много лет!
– Сорок два…
– Разве это много? Я на десять лет тебя старше, и ты для меня – девочка. Я при царе родился, семнадцатый год помню. Да ты и есть девочка, тоненькая девочка с седыми прядками. Я тогда, в общежитии, смотрю: такая тихая. И лицо милое. А через два дня мне совсем плохо стало. В первый раз. И ты пришла.
– Мне сказали, что вы один и помочь некому.
– И осталась. Ты была рада, что осталась?
– Сначала – нет.
– А потом?
– Потом я увидела, что я вам нужна.
– И теперь рада?
– Рада. Трудно жить, если никому не нужна.
– Здесь все врачи считают, что ты моя жена. Ведь ты меня сюда привезла.
– Да, врачи считают. Слишком сложно было бы им объяснять…
– Стучат, идут. Не за мной?
– Нет, прошли в соседнюю палату.
– Странное дело, мы с тобой ни разу не говорили о любви.
– Что ж тут странного? Зачем о ней говорить?
– Все говорят.
– Мало ли что. Любовь не в разговоре.
– Я говорил тебе. В самом начале. Я все ждал, что и ты мне скажешь. Но ты не сказала. Тогда и я перестал говорить.
– А вам нужно было, чтобы я сказала?
– Нужно. Ты что, не любишь это слово?
– Нет, почему же.
– Отчего ж ты мне его не сказала?
– Оттого, что я его уже говорила.
– Не мне.
– Ну, да. Но вас это не должно беспокоить. Это было так давно.
– Глупости! Как это может меня беспокоить. Смешно жениться на сорокалетней женщине и требовать, чтобы она никого до тебя не любила. Я даже спрашивать не буду. Скажи, где ты с ним встретилась?
– В оккупации.
– Ты была в оккупации?
– Конечно. Я ведь не здесь родилась, не в Средней Азии. Наш город был под немцами.
– И он был немец?
– Вовсе он не был немец! Он прятался у нас в сарае. Немцы хотели его убить.
– За что?
– Он был советский офицер, попал в окружение, был ранен в ногу, не мог уйти. Ночью он заполз в сарай и лежал там, позади поленницы. Утром я пошла за дровами и нашла его.
– И он остался в сарае?
– А куда ж я могла его деть? Я и сказать никому не могла. Даже отцу. Отец мой боялся за семью и не стал бы его держать. Я сказала только маме, и то не сразу. Мама варила для него картошку, а я носила в сарай. Рана у него была небольшая, он говорил, что вот-вот она затянется, и он уйдет.