– Но не ушел!
– Как уйти! Рана небольшая, дырочка совсем маленькая, но гноилась. Ступить невозможно – боль такая. Месяц прошел, второй прошел, а рана все не заживает, все сочится. Он долго ни шагу сделать не мог.
– И ты полюбила его.
– Наверно. Была ему нужна. Он без меня умер бы с голоду, он говорить разучился бы. Все просил с ним посидеть, чтобы не разучиться говорить. Я шла к нему ночью с картошкой, а он ждет меня, и все равно не верит, и пистолет перед собой держит. Потом отложит пистолет, поест, но меня не отпускает, и мы говорим до утра. Сам он был саратовский, у него в Саратове мать, сестры… Днем к нему никак нельзя: сарай дощатый, весь в щелях, а рядом соседский двор. Соседи, конечно, со временем все узнали, как было не узнать…
– Выдали?
– Не хочу грешить, может, и не они. Рана у него уже сильно поправилась, он уже на ногу ступал, но свищик все оставался, нажмешь – гной течет. Пришли за ним вечером, когда смеркалось, человек девять, – немец только один был, остальные все местные, полицаи. Он стал стрелять, и, как они со двора шарахнулись, – через дырку в заборе, а там задами, задами, и – ушел. Отца и мать увели.
– А тебя?
– Меня дома не было. Я на речке белье полоскала, иду уже домой, в сумерках, с тазом, а мне навстречу одна и говорит: «У вас на дворе стрельба». Я уж домой и заходить не стала, а как была, с тазом, с мокрым бельем, – к подружке. Сижу у нее, трясусь и думаю: как мне его найти…
– Да ведь он ушел!..
– Нет, я знала, что он без меня не уйдет. Он где-нибудь здесь, под городом, ждет меня и этим себя погубит. Последнее время он все меня уговаривал уйти имеете с ним, чтобы никогда не расставаться, и я понимала, что он без меня далеко не уйдет, мне уже характер его был известен. Он страха не знал, и потому я всегда за него боялась. Подруга дала мне свой шерстяной платок, я накинула и побежала. И нашла его за одни квартал от нашего дома – он вынырнул из-за тополя и схватил меня за руку. И мы с ним пошли.
– Куда?
– Сначала обошли слободу, потом оврагами через лес, лишь бы подальше уйти. Потом стали к фронту пробираться. А до фронта уже пятьсот километров было, а может, и тысяча. Он, если остановится, сильно начнет хромать, а если разойдется, так ничего, быстрее меня шагал. Поздняя осень, сырость, ночи длинные-длинные. Мы всю ночь напролет шагаем, а как рассветет, забьемся куда-нибудь в стог или просто в прелые листья, прижмемся, лежим, друг об друга греемся. Мы шли, как волк и волчица, от людей прятались, деревень сторонились. Огня не разводили – копали картошку в полях и ели сырую. Ночью напоролись на немецкий пост, они хотели нас проверить, он сказал мне «беги!» – а сам в канаву и стрелял, чтобы дать мне уйти подальше, и увел по оврагам. Речки мы вброд переходили, вода холодная, жжет. А он возьмет меня на руки, подымет высоко и несет. Сам вымокнет до плеч, а на мне ни одной ниточки мокрой.
– Дошли?
– Никуда не дошли. Нога.
– Так ведь он шел, даже бегал?
– Он даже почти хромать перестал. Но как-то провели мы день в брошенном старом окопе, я, наверно, долго спала, а проснулась, смотрю – он стоит на одной ноге. Я разула его, а нога у него вся черная, и весь он горячий, как печка. Хотел сделать себе костыль, чтобы идти дальше, все суки приспосабливал, но куда там… Мы пролежали в окопе всю ночь, а утром у него уже слова путались. Мимо шла старая женщина, гнала корову, я окликнула, я уже понимала, что теперь хоронись – не хоронись, хуже не будет. Мы с этой женщиной перетащили его в деревню, в избу. Четыре дня еще он прожил, четыре дня я над ним просидела. Ужасно он мучился, ужасная боль была. Он то сует мне пистолет, просит: «Пристрели», то говорит: «Пристрели, но через полчаса, дай мне еще полчаса хоть через боль посмотреть на тебя…»
– И это все, что ты с ним прожила?
– Все.
– Но ведь у тебя были дети?
– Был ребенок.
– Тот студент, который тебе пишет?
– Нет. То приемыш. А у меня девочка была.
– Где ж она?
– Умерла.
– Его дочь?
– Нет, не его. Я ведь потом замуж вышла.
– Забыла его?
– Ну, вот! Я и сейчас не забыла. А просто стало все равно.
– Как это – все равно?
– А все равно, что со мной будет. Его нет, отца и мать увели, мне одна только его могила осталась. И стала я жить возле его могилы у тех стариков, у которых он умер. Они хорошие были люди, добрые, немцев ненавидели, наших ждали, очень хорошие, а только – хозяева.
– Что значит – хозяева?
– А что важнее всего для них было хозяйство. Корова, сад, огород. Кабанчика растили – тайно, от всех скрытно, чтобы не отняли. Хозяйство от них весь свет заслонило, они только смотрели – что хорошо хозяйству, что плохо. Меня не гнали, я им нужна была – с коровой возилась, воду таскала, все делала. Ела мало – они за каждым куском смотрели, а мне – все равно. Я всю зиму как в тумане прожила. И только к весне опомнилась. Я решила ни за что здесь не оставаться, а уйти.