Они как раз проходили мимо обеих девушек. В ответ Луша только запыхтела и тяжело переступила с ноги на ногу. Вторая девушка вынула из волос круглый гребень, провела им по волосам и опять поставила на место. По этому жесту и по мелким острым зубкам Королев узнал ее: та самая, которая спрашивала, дадут ли им голубые пилотки.
– Это наша Варвара, – сказала Манечка, держа Королева за руку чуть пониже локтя и ведя его по шпалам. – Она, когда волнуется, все свою гребенку вертит – вынет из волос и вставит. Даже в строю. Марья Ивановна постоянно на нее за это сердится – в строю нельзя вынимать гребенку… Варвара всегда завидует, и нет ей от этого покоя.
– Завидует? – удивился Королев. – Чему?
– А всему. Сейчас она мне завидует, что я с вами хожу. Видите, посмотрела на нас, вынула гребень и вставила. А кто ей мешает вместе с нами ходить? Я не побоялась с вами разговор завести, а она побоялась и теперь завидует… Она и Марье Ивановне завидует: отчего Марья Ивановна – сержант. Марья Ивановна на нее прикрикнет, а она в ответ только шипит, как гусь…
И Манечка очень похоже показала, как шипит гусь, когда сердится.
– Марья Ивановна, конечно, потачки не дает, – продолжала Манечка. – Она все наши вещевые мешки перерыла. Нашла у одной губную помаду. Ты что, кричит, помадой воевать собралась! И кинула помаду через забор. Мы все, у которых помада была, вынули ее потихоньку из мешков и попрятали на себе кто куда. А еще у одной нашла она щипцы для завивки. Вот крику-то было! И щипцы отобрала, и даже ножницы хотела у Лены Смирновой отобрать. А Лена Смирнова шьет и вышивку такую делает с дырочками, ришелье, как же ей без ножниц? Показала она Марье Ивановне рубашку с ришелье у ворота, и Марье Ивановне очень рубашка понравилась, она даже на себя прикидывала, и разрешила ножницы оставить. С Марьей Ивановной можно ладить. Она только хорошеньких не любит.
– Хорошеньких?
– Ну да, я знаю, по-вашему, у нас хорошеньких нет. Я сама тоже так думаю. Откуда у нас быть хорошеньким, хорошенькие на фронт не пойдут, они в тылу рыщут. Я тоже не хорошенькая и о себе не воображаю, и мне весело и спокойно. Но все же есть у нас две-три получше других, и они, конечно, воображают. По мне – пускай себе. Но Марья Ивановна их крепко не любит и придирается…
Когда Манечка заговорила о хорошеньких, Королев насторожился. Ему хотелось хоть что-нибудь узнать о той темноглазой, которая читала в вагоне книжку. Но оказалось, что Манечка совсем не ее имела в виду, а все ту же завистливую Варвару и какую-то Сашу Кашину, которой Королев даже припомнить не мог. У Манечки, да, видно, и у Марьи Ивановны были совсем другие представления о женской красоте, чем у Королева.
– А, это вы про Лизу Кольцову говорите! – догадалась наконец Манечка. – Разве она хорошенькая? Так, черненькая, большеротая. Ну, может быть, ничего… Я ее мало знаю. Она из эвакуированных. Мать под фашистами осталась, отец на фронте убит. Молчит, как пыльным мешком пришибленная. А заговорит – так отчаянная какая-то…
– Отчаянная?
Но тут засвистел паровоз, и они побежали – Манечка к своему вагону, а Королев к своему.
Когда поезд остановился в следующий раз, тени были уже длинные, низкое солнце светило сквозь березы. Королев зашагал к заднему вагону и вдруг услышал:
– Товарищ младший, лейтенант, разрешите обратиться.
Перед ним стояла та самая, темноглазая, Лиза Кольцова. Рука с тонкими синеватыми пальцами – у виска. Туго перетянута ремнем, тоненькая, узкоплечая, потонула в своих кирзовых сапогах, как в ведрах. Глаза смотрели на него прямо и строго, и вовсе не темные, а скорее серые, – они только казались темными из-за темных ресниц. На очень белом худеньком лице с прозрачной голубоватой кожей – крупный рот с нежными крепкими губами. В левой руке она держала книжку.
– Нельзя ли меня перечислить в другую часть?
Королев не понял.
– В какую?
– В любую. Которая сражается.
– Сейчас все части сражаются.
– Вы сами сказали, что мы будем землю рыть. А я хочу сражаться.
Королев смотрел на нее с высоты своего роста. Она казалась ему маленькой и слабой.
– Сколько вам лет? – спросил он.