Он дошел до улицы Пестеля и машинально свернул в сторону Фонтанки. По узкой тропочке между сугробами дошел он до набережной Фонтанки и остановился.
Мешки давили его, но он не замечал их. Перед ним, на другой стороне Фонтанки, был Летний сад. Несмотря на сгущавшиеся сумерки, между голыми редкими деревьями видны были зенитки.
Он стоял и неподвижно смотрел перед собой, как вдруг какая-то маленькая женщина вынырнула из-за угла и прошла мимо него. Несмотря на мороз, пальто на ней было расстегнуто, и шерстяной платок не завязан, а только накинут на волосы.
Ее лицо он видел не больше мгновения. Это было исхудавшее личико, обтянутое синеватой кожей, с бледными, плотно сжатыми губами. Страшнее всего показались ему ее глаза. В глазах ее было столько боли, что всё перевернулось в нем.
Она пошла прочь от него по набережной Фонтанки, а он стоял и смотрел ей вслед. Она, видимо, очень торопилась, словно хотела убежать от чего-то как можно дальше, но ноги в темных валенках едва повиновались ей, волочились, заплетались. Она старалась держаться поближе к стене и часто хваталась за нее рукой, чтобы не упасть. Но всё же упала в снег. Сразу поднялась, сделала два-три шага и упала опять. И снова поднялась.
Тогда, не в силах забыть выражения ее глаз, Лунин побежал догонять ее. Он слегка задыхался под тяжестью своих мешков.
– Постойте!.. Постойте!..
Но она, вероятно, не слышала его и продолжала идти не оборачиваясь. Однако расстояние между ними быстро уменьшалось.
– Извините… – сказал он над самым ее ухом. Она качнулась, остановилась и взглянула прямо ему в лицо невидящими глазами. И сейчас же опять пошла…
– Да постойте же! – сказал он, хватая ее за рукав.
Когда она снова остановилась, он сбросил свои мешки в снег и, полный внезапной решимости, начал поспешно развязывать их, боясь, как бы она опять не ушла.
– Вы, верно, очень есть хотите… Вы давно не ели… – бормотал он, стараясь справиться закоченевшими, негнущимися пальцами с замерзшим узлом.
Она стояла, не понимая, и безучастно глядела на него невидящими, полными страдания глазами.
Наконец узел поддался, он засунул обе руки в мешок и вытащил первое, что попалось, – буханку хлеба.
– Вот, – сказал он и протянул ей буханку.
При виде хлеба лицо ее вздрогнуло, губы разжались, в глазах появилось что-то вроде испуга. Она слегка отпрянула.
– Возьмите… Да берите же!..
Он положил буханку ей в руки.
– Это вы мне? – спросила она, не веря.
– Ну вам, конечно, – сказал он, переполненный жалостью и нежностью к ее тонким рукам.
Она смотрела то на хлеб, то на него.
– Почему мне? – спросила она.
– А мне не надо… – забормотал он поспешно. – Я приезжий и опять уезжаю… У меня есть, и мне не надо.
И вдруг он увидел, что слезы брызнули у нее из глаз на хлеб. И прежде чем он успел что-нибудь сообразить, она упала перед ним на колени.
Этого он уж никак не мог перенести. Он испуганно схватил ее и поднял.
– Я дам вам еще, еще! – говорил он, засовывая банку консервов в карман ее пальто. – Ешьте! Отчего вы не едите? – Он весь дрожал от волнения. Съешьте кусочек хлеба – вам сразу станет лучше. Я вам дам еще, у меня много…
Ему ужасно хотелось, чтобы она тут же, при нем, начала есть. Но она спрятала буханку под пальто и замотала головой.
– Почему? – спросил он.
– Дети, – сказала она,
– У вас есть дети? Она кивнула.
– Много?
– Двое.
– Где они?
– Дома.
– А куда же вы шли?
– Я убежала… Мне нечего было им дать…
Лунин нагнулся, связал свои мешки и поднял их на плечо.
– Пойдемте, – сказал он. – Покажите, где вы живете.
Он торопился, и она не поспевала за ним. Она старалась даже бежать. Он останавливался, чтобы подождать ее, потому что не знал, куда идти. Когда ему казалось, что она вот-вот упадет, он хватал ее за локоть. Они вернулись на улицу Пестеля, прошли по ней до Литейного и перешли через Литейный. Быстро темнело. По узкой хрусткой тропочке пересекли они пустынную площадь, позади которой смутно белела большая церковь в чугунной ограде. Они прошли мимо церкви и свернули направо, на улицу Маяковского.
– Скоро? – спросил Лунин.
– Сейчас, – сказала она еле слышно.
"Дети…" – думал Лунин. Всё он мог перенести, смерть и мучения взрослых он мог перенести, но мучения детей перенести нельзя. Они вошли во двор. "Однако она далеко успела уйти… – думал он. – Живы ли они еще?.."