Я, или смерть, или горе тому причиной? Мими не такая, какой казалась мне прежде, и это прежнее представление протестует, спорит со мной, я не хочу быть несправедливым, не хочу видеть ее в ложном свете, превратно судить о ней; она всегда была для меня смиренной родственницей, перезревшей девой, занятой шитьем приданого и молитвами пресвятой богоматери, сердобольной покровительницей чернокожих работников на плантации. Со временем улыбка угасла, сердобольность почти исчезла, остатки ее еще уцелели под высохшей росой втихомолку пролитых слез. Улыбка угасла, потому что ее нареченного убили на кофейной плантации. Я всегда уважал вызванное смертью горе, но никогда не чтил саму смерть. Даже смерть Маниньо не исключение, чтить ее означало бы с презрением отрицать прекрасную, исполненную высоких порывов жизнь моего брата, которая, точно падучая звезда, мелькнула на небосклоне наших глаз. Только зачем же ты всхлипываешь, вздыхаешь и стонешь, причитая: красивый, такой красивый, и я вижу, как ты прикрываешь глаза, произнося первый слог «кра-», и обострившимся восприятием, всеми своими взбудораженными нервами я ощущаю тайное желание, о котором ты сама не подозреваешь и которое прорывается вместе с болью, зачем? Разве ты не знаешь, Мими, что расстояние, провода и телефонная трубка фильтруют твой голос? Разве ты не знаешь, что между тобой — потоком речной воды — и мной, водохранилищем, находится очистное устройство и что, пройдя через фильтр, вода лучше выявляет свою истинную природу? Это не горе, а желание, явное желание, и только, сексуальное влечение, выраженное твоими напрягающимися в разговоре голосовыми связками, и едва такая мысль приходит мне в голову, текущие у меня по лицу слезы высыхают так быстро, что сослуживцы снова с изумлением глядят на меня. От твоего гнусного желания повеяло ледяным холодом могилы, некрофилка, и тогда я со злорадством вспомнил, что Маниньо не захотел иметь с тобой дело, когда его рота остановилась заночевать на твоей плантации, а ведь ты приняла его с распростертыми объятиями, заколов в честь возвращения блудного двоюродного брата упитанного тельца. Ты, наверно, бросилась на него, притянула к себе где-нибудь в укромном уголке или же просто, как всегда, не заперла двери? Или это произошло даже раньше, чем погиб твой жених Педро и пожелтело в сундуках ненужное больше приданое, во время приезда Маниньо к вам на праздники? Видишь, Мими, смерть и горе не порождают чистоты, даже если трупы чистые, обработанные по всем правилам гигиены, и красивые, как ты твердишь сквозь рыдания. Это я, нахальный сопляк, как ты меня называла, залезал к тебе под юбку, и ты не виновата, и я не виноват, и никто из нас в отдельности не виноват, но все мы виноваты в том, что не мешаем крокодилам жакаре плодиться в чистой воде.
— Он такой красивый…
Говори, говори, хочешь, я тебе помогу?
— Да, Мими! Лучший из нас. Самый красивый, настоящий мужчина…
Ты еще не понимаешь, дурочка, к чему я клоню, ты уже простила ему, полководцу любви, резкие слова, что он тогда произнес со своей неизменной улыбкой, ведь он не был карающим ангелом, архангелом-мстителем, он был братом, поднявшим руку на своих братьев, и ему не хотелось, чтобы женщина расстилала перед ним шкуры диких зверей, потому что он не ожесточился душой и никогда не участвовал в зверских казнях «в назидание» и не выполнял таких поручений. Скажи, Маниньо, когда ты успел столькому научиться? Как ты догадался, едва распознав ее сдержанную, многолетнюю страсть, неутоленную из-за гибели жениха, что платить тебе придется собственной кровью?
— Я не торгую собой, как проститутка.
Тебе пришлось заплатить собственной кровью, а ты этого не хотел, война не была для тебя мщением. Он совершил ошибку, отправившись воевать против своих братьев — кто в этом сомневается? — но война никогда не была для него мщением. Скорее формой искупления вины. Законным и неподкупным служением чуждому делу. Самоубийством при защите чужих интересов. А ты, Мими, все еще не понимаешь, к чему я клоню, и продолжаешь оскорблять мои чувства, бить по нервам, и слезы мои мгновенно высохли, едва я догадался, о чем ты думаешь, ты этого не говоришь словами, но всхлипывания и слезы передают твои мысли вполне определенно: «О, если бы я могла лечь с ним сейчас, даже с мертвым, если бы я только могла лечь с ним, который стольких убил, если бы я только могла…»