Видишь, как я помог тебе, Мими, видишь, ты уже улыбаешься, хотя и продолжаешь стенать, разыгрывая непристойную комедию. Вот тебе, получи, сестра, последнюю помощь, неужели ты и теперь ничего не поймешь?
— Совсем голый он был бы еще красивей, правда, Мими?
В ответ раздается лишь негодующее «Ах!», короткие гудки, вот и все, я свободен, слезы снова текут у меня по лицу, надо поскорее разыскать Пайзиньо, мелькает в голове, — мне необходимо увидеть живого Маниньо, увидеть его глаза — у моего сводного брата, крестника старого Пауло, глаза Маниньо.
Море.
Слезы текут в море. Слезы устремляются в море, переполняя реки. С незапамятных времен стекаются в него слезы, целые реки слез, и сейчас текут в море слезы. Слезы. От человека зависит, что они такое — просто выделения слезных желез или стремление облегчить душу. А от кого зависит дискриминация? Я стараюсь не плакать — раз я не проливаю слез, узнав о смерти других, зачем проливать их по тебе? Если мой плач не оживит тебя, к чему плакать? А если он тебя оживит, тем более незачем. Море. Я никогда не думал, что в море, омывающем бухту нашей родной Луанды, столько слез. Ведь уже много веков они спускаются по течению Кванзы и других полноводных рек и морские волны уносят их вдаль и вновь прибивают к берегу, из них и возникли острова Луанда или Муссуло, и мы слышим теперь голос моря в слезах Кибиаки.
Я гляжу на город со смотровой площадки, которой уже не существует, кажется, она была где-то там, внизу, направо или налево, или только направо должны поворачивать автомобили, повинуясь жезлу полицейского, который регулирует уличное движение, дверцы такси открываются и закрываются, это похороны моего брата, а меня на кладбище нет, да и его тоже, вы, кретины, тупоголовое офицерье, захороните пустой гроб, потому что все мы здесь, в пещере Макокаложи, на восьмиметровой глубине, в самом чреве земли, — видите, как даже в этом вы жадны и мелочны до глупости? Такому человеку, как Маниньо, могилой должна служить вся земля, все море, все реки, а не семь пядей или чуть побольше под землей, уж лучше бы его разорвала в клочья противотанковая мина и мириады его клеток, медленно умирая в воздухе, опустились бы над кофейной плантацией в цвету, поливая ее кровью — последним даром Маниньо нашей родине, ангольской земле. И так же медленно, почти незаметно, поднялся со дна пещеры, от влажной глины, белый туман, предвечерняя роса касимбо, и, устремясь вверх к голубому небу, мало-помалу вытеснил теплый воздух, занял все пространство и, точно похожее на смерть привидение, загородил нам выход. Вот видите? А теперь помолчите, у нас, полководцев всех пустырей и помоек квартала Бенго, владельцев богатств и страха Макокаложи, уже есть могила восьмиметровой глубины, диаметром четыре метра, и мы плевать хотели на вашу жалкую плантацию трупов, куда вы намерены посеять моего брата Маниньо. И еще есть самый сильный страх, помноженный на четверых, и волны вдали глухо ударяются о берег, где Кибиака хотел поставить свои куканы для рыбы, но я запротестовал, а ветер на закате утих, Кибиака громко плачет, мы все молчим.
— Как же мы отсюда выберемся, как же мы отсюда уйдем?..
Мы погребены заживо, замурованы в пещере, среди колючих кассунейр белеют кости, мы обнаружили человеческий скелет, оскаленный череп смеется над нами, и на истлевшем теле — все, что осталось от человека: еще можно разглядеть лохмотья синей куртки, белый парадный мундир на еще не тронутом тлением теле прапорщика, и нам страшно — ведь это не зеленая ящерица, не змея, не маменькины сынки из Голубого квартала Ингомботы, не хищная рыба, не акула, не тяжелая рука моего отца и не указка учителя со Симеао, даже не оборотень или чудовище из историй дедушки Нгонго, это человеческий скелет, на нем еще сохранились остатки одежды — комбинезона и куртки из грубой синей материи, какие обычно носят рабочие, — а череп скалит зубы, и мы даже не можем определить, белым был этот человек или черным, мы не антропологи, нас четверо, перепуганных и повесивших носы ребят из Макулузу, в эту минуту мы словно увидели себя изнутри. И холодный туман отгораживает нас от всего мира. Неожиданно Кибиака перестает плакать и садится на землю, в руках у меня окровавленная глина с цветами мупинейры, мне все еще слышатся слова знахарей-колдунов, произнесенные Пайзиньо, а Кибиака — кто бы мог подумать, что сам страх порождает храбрость, — Кибиака, приземистый капитан нашего царства, только что громко плакавший от страха, вскочил на ноги и воскликнул:
— Надо что-то сделать!
Ты всегда старался что-то сделать, отец Пауло, ты вечно суетился, и вот результат, ты умрешь, я тебе скажу как, ты скоро узнаешь. Ты тоже считал своим долгом что-то сделать, Маниньо, раздался выстрел, ты закричал, и я тебе уже сказал, как ты умрешь: тебя забудут. Ты хочешь нас поправить, Пайзиньо?