«Куда уж мне, я совсем старым стал, только и гожусь что на свалку, кошкам бросить», — говорил старый Пауло, твой дальний родственник, когда его приглашали принять участие в очередной попойке, пирушке или гулянке, а у него на это уже не было сил. Всякому возрасту свое, человек не может вечно заниматься любовью, вот о такой любви я и говорю тебе. Мими, не смотри на меня так, лучше пойдем со мной туда, где прежде находилась смотровая площадка, не ходи на кладбище, пускай они стреляют в честь мертвого героя из винтовок и произносят длинные речи, пускай священник с рыданиями в голосе читает молитвы на латыни, древнем языке, пригодном лишь для погребения мертвых, но отнюдь не для любви, идем, я расскажу тебе забавную историю про Маниньо.
У нас в Макулузу жил один, старик, каждый день после обеда он грелся на солнышке, сидя на пороге дома — ты, наверно, помнишь, в нашем муссеке понастроили деревянных домов для служащих, — так вот, старик этот был очень хилый, в чем только душа держалась, зато любил приударить за женщинами и, чтобы войти в силу, ел горстями свирепый перец жиндунго, а когда кто-нибудь ехал в Португалию, со слезами на глазах умолял:
— Вы едете в Путо[43]? Привезите мне снадобье, ради бога, привезите мне снадобье…
А пока снадобье не привозили, он сидел на крылечке, не пропуская ни одной юбки, и приставал к каждой проходящей мимо девушке, пуская слюни от удовольствия, точно грудной младенец. И вот Маниньо, у которого тогда был роман с девушкой из муссека, дочерью пекаря, жившей недалеко от Кагальосы, однажды подговорил Кибиаку; они схватили старика за руки, Маниньо вырезал перочинным ножом дырку у него на штанах, обнажив срамное место — и в самом деле срамное! — и принялся точить ножик о камень, а старик слезно умолял: «Не делайте этого, не делайте! Мне обещали привезти снадобье…»
Тебя уже нет рядом со мной, я так и знал, ты убежала на кладбище, ты ведь у нас такая стыдливая! Так вот, Маниньо на полном серьезе, не повышая голоса, сказал ему: «Гляди, дедушка, он только и годится что на свалку, кошкам бросить. Ты еще сам потом будешь меня благодарить…» А теперь мой брат, полководец любви, от тебя даже кошки отвернутся, тело твое уже начало разлагаться, в нем завелись черви, совершающие свое странствие по туннелям обескровленных сосудов, и еще находится человеческое существо, желающее тебя, хотя ты превратился в спеленутую мумию, Мими многое бы дала, чтобы поцеловать тебя, чтобы побыть с тобой, пусть даже мертвым, но для нее вечно пылающим от негодования, каким ты предстал перед ней, выговаривая ей за дерзость.
Прекрасные женщины, неужели вы вправду лишились самых нежных и сладостных перьев вашей любви?
Голубовато-серое перышко птицы кашеше летит в воздухе, точно снежинка, и отражается в чистых карих глазах мулатки, никогда не видевшей снега. Голубое перышко продолжает лететь, а где теперь птица кашеше? На какой ветке какого дерева, в каком лесу, в каком районе боевых операций, в каком квадрате, на каком полигоне обронила птица кашеше подхваченное ветром перо, испугавшись звука первого выстрела из засады? Где перья былого, теплые птицы, выпущенные в поднебесье жизни, и изумление паренька, который хочет вернуть ей деньги за птиц? «Xié, xié kolombí-kolombí, muhatu ua mundele, ua-ngi-uabela, kiuá, kiuá» — мне никогда не быть женой белого, ты этого не знала.
Рут лежит на спине с сухими глазами, вся комната полна птиц, перья летают в воздухе, точно снег, и тут раздается смешок приземистого паренька Кибиаки, знатока птичьих повадок, боящегося привидений и оборотней.
— Знаете, барышня, когда идет дождь, у воробьев, сидящих на проводах, голос тоже становится металлическим.
— А как называются вот эти птицы?
— Маракасоэнс-мбалакашонго!
И малыш Кангуши подражает их свисту.
— А эти, такие грустные?
— Их прозвали вдовами, вдовушками…
И Зека вторит печальному птичьему крику.
Знаешь что, барышня-мулатка, не делай такого лица и не очень-то задавайся! Ведь ты не собираешься купить у меня птиц, я только даром трачу с тобой время, я же не могу, как ты, целый вечер сидеть, развалясь в удобном кресле с книжкой в руках, я сегодня еще не ел, а если не продам птиц, и вовсе останусь без еды, не хватало, чтобы мама с Марикотой об этом узнали, — наверно, ты так думал, Кибиака? Разве не с этого, признайся мне откровенно, Кибиака, приземистый капитан царства Макулузу, разве не с этого все началось?