Когда ты говоришь с Кибиакой, твои ясные карие глаза такие добрые, моя невестка-мулатка, такие спокойные, и он, воплощение человеческого достоинства, растерялся. Зека и Кангуши потрясены, они думают, что эта смуглая девушка с такими спокойными глазами сошла с ума, и им страшно, целую неделю они трудились, расставляя силки, обегали весь муссек, облазили все лужи и озера, взбирались на высокие мулембейры, ползали в зарослях колючей кассунейры, мочили ноги в утренней росе — Зека, пошли! Нгуши, скорее! — и должны были продать штук сто, не меньше, они знают — все дети знают, какому малышу из Макулузу неизвестна добрая душа Кибиаки? — что выручку разделят на три равные части. И вот на маленькую веранду вышла девушка и сказала:
— Входите!
И сердце у Кибиаки вдруг на мгновение остановилось, он посмотрел на Зеку и Нгуши, вид у обоих был очень серьезный. Кибиака знает, Кибиака мог бы рассказать, как он по глазам этой девушки сразу понял, что она никогда его не унизит, и его исстрадавшееся сердце омылось, точно росой, каплями горячей крови, эти необыкновенные глаза заслуживали такого подарка. Вот они показывают ей первую клетку, и Кибиака, точно во сне, бормочет что-то невнятное, а девушка непринужденно спрашивает: «Вы их сами ловите? А бывает, что они умирают в неволе?»
— Я подарю вам пару вдовушек, если вы купите эту клетку.
Как она засмеялась в ответ, боже мой, как она засмеялась, и даже Зека захохотал, и ей понравился его смех, Пайзиньо, ей понравился мой смех, и тогда я сказал:
— Пятьдесят эскудо за все клетки с птицами!
И она ушла в дом, Пайзиньо, я подумал, что она хочет позвать отца или мать, чтобы прогнать нас, и на всякий случай придвинул клетки поближе к себе и предупредил Нгуши и Зеку, но она вернулась одна, протянула мне деньги, улыбнулась:
— Это все мои сбережения. Вы меня разорили!
Знаешь, Пайзиньо, мне вдруг показалось, будто мы с ней знакомы с детства. Она взяла клетки и повернула их дверцами к улице, тогда я решил, что ей будет интересно узнать названия птиц, и, указывая пальцем на каждую, стал говорить: бенгалиньяс, маракасоэнс, а на кимбунду мбалакашонго, гунго или гунгастро — осторожнее, у них острый клюв! Вот эта — плимплау, если хотите доставить ей радость, угостите ее плодами мулембы, вот эта, длиннохвостая, — мукенде-кенде, что значит камышовый хвост, правда, поет она немного хриплым голосом, зато выделывает замысловатые коленца, послушайте: «Xié, xié kolombí-kolombí, muhatu ua mundele…» — тут я спохватился, Пайзиньо, и замолчал, опустив непристойный конец фразы насчет белой женщины, не дай бог, если она понимает кимбунду!.. Вот эти самые лучшие, кашеше, их прозвали небесными, вы только взгляните, барышня, ведь они голубые, как небо, а какой цвет потрясающий, правда? А этому дали прозвище «святоша», вы меня простите, барышня, ее еще называют «Матиас-колбасник»: когда она поет, кажется, будто просит: «Подайте корочку хлебца!», а вот птица бигоде, по прозвищу «сургучный нос»… Однако она даже не засмеялась, представляешь, Пайзиньо! И вдруг сказала:
— Меня не интересует, как они называются. Я хочу, чтобы они пели на воле!
И я как дурак ответил, я не заглянул ей в глаза, а то бы промолчал:
— Их всегда можно послушать и в клетке!
И поднял на нее глаза, лишь когда она снова спросила:
— А воробьев вы не ловите?
Тут Зека и Нгуши засмеялись, я тоже засмеялся: да куда же их ловить, таких неженок, они не могут жить в неволе, разве она не знает?
— Что вы, барышня, воробей в неволе не поет, он умирает!
И только тогда в глазах ее промелькнула улыбка:
— Вот это и есть моя любимая птичка!
Пайзиньо, ты можешь такое вообразить? Она распахнула дверцы всех клеток, и птицы начали вылетать, а она хлопала в ладоши и смеялась, радостная и счастливая. Мы с Зекой и Нгуши прямо-таки ошалели, стояли, разинув рты, и тут я, вскипев, протянул ей обратно пятьдесят эскудо.
— Как вас зовут? — Она отвела мою протянутую руку.
Я ответил и назвал имена остальных ребят. И она сказала, что будет покупать всех птиц, которых мы будем ловить, чтобы выпускать их на волю; мы можем приходить в любое время, только надо бы сделать скидку, а я, осел, ляпнул в ответ, и угораздило же меня, Пайзиньо:
— Все равно вам за нами не угнаться, барышня, мы будем ловить очень много птиц!
Она повернулась ко мне, лицо у нее было серьезное, казалось, она вот-вот заплачет: