Сезон дождей близился к концу, и этот майский день одного из благословенных двадцатых годов выдался особенно жарким; солнце уже клонилось к горизонту, но воздух был еще насыщен влагой, от земли исходил горячий пар, и духота становилась все сильнее. Запахи моря и гниющей на берегу рыбы смешивались с пряным ароматом специй, хранящихся на складах неподалеку от порта, где взад и вперед сновали грузчики с мешками корицы и гвоздики. Мухи, лениво жужжа, неторопливо вились в воздухе. Слабый ветерок доносил запах пальмового масла, которым были наполнены бочки, в беспорядке наваленные возле складов. По нагретой лучами предзакатного солнца воде в заливе чуть заметно пробегала рябь. Около часовни матушки Забел мерно покачивался на волнах каик со спущенными парусами, а вокруг него стоял запах луковой похлебки. Лишь запряженная быками повозка, скрипя несмазанными колесами, тщетно пыталась нарушить тишину, оркестрованную приглушенными шумами. Даже кокосовые пальмы позади двухэтажного дома доны Марии Виктории не шелестели в тот день веерами своих пропыленных листьев. В комнатах тоже было душно; горячий воздух, навевая лень, словно смягчал все краски и звуки.
Манана гладила белье у себя в комнате, откуда не выветривался аромат лекарственных трав, а Лита единоборствовал с латинскими склонениями, когда дона Мария Виктория, находясь в церкви, вдруг вспомнила, что они остались дома одни, и на душе у нее сделалось неспокойно.
— Смилуйся надо мною, господи! Охрани их от дурных поступков, пресвятая дева!
Дона Мария Виктория была пожилая сухощавая дама, прямая как палка, с маленькой, похожей на птичью головой на тонкой шее. Черная мантилья на седеющих волосах, выпученные глазки, живые и острые, скошенный подбородок — все это только усиливало сходство с птицей; слова она цедила медленно, точно пила нектар с лепестков цветка. Охватившая ее тревога была столь велика, что она никак не могла собраться с мыслями и хоть на мгновение приблизиться к богу, и даже слова молитвы не приносили ей обычного утешения. Когда она давала волю своему воображению, ее бросало то в жар, то в холод, дрожь сменялась ознобом — хотя ткань ее платья и была довольно плотной. Дона Мария Виктория подняла глаза к алтарю и до тех пор смотрела на колеблющееся пламя больших восковых свечей, которые она сама зажгла, пока взор ее не затуманился и легкая дымка не скрыла от нее позолоченные лепные украшения на стенах и изображение мадонны в голубых и серебряных тонах. Долго сидела она так на скамье, освещенная солнечными лучами и мерцающим пламенем свечей. Старый, потрепанный молитвенник лежал у нее на коленях, а пальцы машинально перебирали гладкие бусины четок. Она горестно вздыхала, крестилась и, чуть шевеля губами, повторяла знакомые с детства слова молитвы. Поднимавшийся из кадила ладан, пробиваясь сквозь солнечные лучи, распространял по церкви удушливый запах. Растревоженное сердце доны Марии Виктории гулко билось. «Боже милосердный, спаси и помилуй нас, грешных».
Мысленно она была уже дома, где Манана гладила белье, а сын, вероятно, корпел над латынью, терпеливо заучивая спряжения, и черные круги у него под глазами становились все больше, что служило для матери еще одной причиной для беспокойства. Она давно уже заметила эти круги и считала их следствием усердного прилежания Литы, а также переутомления от игр со сверстниками. В переходном возрасте мальчики быстро растут, вон как он вытянулся, длинный, худой, настоящий Ваз-Кунья, да и ходить в лицей — под палящими лучами тропического солнца — ему приходится далеко. Такими доводами она пыталась успокоить свое вдовье сердце. Однако отец Мониз, заходивший к ней по субботам на чашку чаю, снова вселял в нее тревогу своими туманными намеками, и снова мучительные мысли начинали одолевать дону Марию Викторию, а мирные занятия крестницы вышиванием и стряпней не казались ей такими уж безобидными. Снова жизнь превращалась в пытку — она изводила себя тем, что пыталась везде отыскивать следы греха. Но хотя глаза ее кое-что примечали, благочестивая душа отказывалась прислушиваться к советам отца Мониза, считая, что он, как и большинство мужчин, склонен к преувеличениям.
— Видите ли, преподобный отец, Лите пока очень трудно противостоять искушениям дьявола, — сказала она однажды своим глухим, напоминающим шелест листвы голосом. — Он еще так молод! — Посмотрев на лукаво посмеивающегося священника, она вдруг почувствовала себя уязвленной и властным тоном королевы добавила: