— Пришлите-ка ее ко мне в эту субботу пораньше, нужно украсить церковь для крестного хода. Я постараюсь ее уговорить… У меня есть на примете хороший парень, семинарист, а это уже кое-что для туземца, они ведь сущие дикари. Признаться откровенно, этот парень — обуза для семинарии, но христианин примерный. Умом не блещет, хотя, конечно, это не его вина…
— Низкое происхождение… — начала было дона Мария Виктория, но отец Мониз сказал:
— Грех злословить…
— Mea culpa, mea culpa…[3] — Слова замерли у нее на устах, а отец Мониз доверительным тоном исповедника заключил:
— Родители решили пристроить его в семинарию — им невмоготу больше кормить стольких детей, а у парня, сказать по совести, нет никаких способностей. Я все возьму на себя, дона Мария Виктория. В субботу познакомлю их, пускай присмотрятся друг к другу, а в конце сезона дождей можно и обвенчать. Не хочу брать грех на душу, но Ева всегда ведь сама соблазняет… А когда тебе семнадцать лет…
И он улыбнулся, вспомнив свою молодость. Если бы дона Мария Виктория не жила уже столько лет уединенно и замкнуто, его слова показались бы ей оскорбительными.
— Господи, уповаю на твое безграничное милосердие и доброту, смилуйся над нами! Просветли души детей моих. Помоги Манане стать добродетельной супругой. Возврати радость учения юному сердцу Литы, и я обещаю тебе…
Так молилась дона Мария Виктория в ту субботу, когда начались описываемые нами события. Вновь размышляла она над доводами священника и вновь не могла с ними согласиться. В церкви было очень жарко, ни одна складка не колыхнулась на спущенных шторах, запах ладана, казалось, заполнил собой все пространство вокруг. Дона Мария Виктория никак не могла собраться с мыслями, они разбредались в разные стороны, точно непокорные язычники, а сердце ее рвалось домой, в квартал Кипакас. К этому часу Манана, должно быть, уже вернулась от священника, познакомившись с тем, кого прочили ей в мужья, а Луизиньо, ее ненаглядный сын Лита, по-прежнему зубрит латынь, и слова знаменитых записок Цезаря скачут у него перед глазами.
Сегодня Манана не напевала, как обычно, когда гладила белье, и Луизиньо особенно остро ощущал пустоту и одиночество. Его потянуло к приятелям на пляж, близ Назаре, те всегда веселились и дурачились, а он никогда не чувствовал себя свободным. Жара вторглась в покои выстроенного в колониальном стиле дома, принеся с собой звуки заунывной песни грузчиков; соленый ветерок с моря обжигал кожу; кровь стучала в висках; буквы в хрестоматии напоминали маленькие мушиные пятна на белой бумаге. Он никак не мог сосредоточиться — Манана была тут, рядом. Он мог угадать, что она делает, по доносящимся из ее комнаты в конце коридора шорохам: вот она встряхивает белье, обрызгала его водой, берется за утюг, гладит, вот ставит утюг на место. И вдруг он слышит голос доны Марии Виктории, возвратившейся из церкви:
— Пора тебе наконец понять, что ты Каллейрос, сынок! Каллейрос Ваз-Кунья, — тут же добавила она, вспомнив о горячей привязанности Литы к умершему отцу.
Она поспешила разъяснить, что имеет в виду: с ребенка какой может быть спрос, но, когда мальчик вырастает, ему необходимо занять достойное место в мире. Только зачем было говорить об этом Лите, он понимал такие вещи не хуже матери — годы учения в лицее не прошли даром.
— Господь сотворил камни и птиц. А разве у камней есть что-нибудь общее с птицами? Ты понимаешь, о чем я? Я люблю Манану как родную дочь, ей ли у нас плохо живется! Но она не нашего круга. Не из нашего общества. В мире испокон веку так заведено: одно время для посева, другое — для сбора урожая, одни люди правят миром, другие им подчиняются!.. И горе господину, который вздумает побрататься со своими рабами! Это сближение уничтожит в нем все возвышенное, все благородное. Не смотри на меня так, сынок, я знаю, что все мы братья во Христе, все дети единого отца… Да разве я не отношусь к Манане как к родной?!
Лита слушал ее с отвращением и тоской, все это было ему давно знакомо. Только последние слова матери вдруг вывели его из оцепенения, вызвав недоумение, смешанное с горечью.
— Отец Мониз обещал подыскать Манане жилье, — сказала она. — Что хорошего в том, что девушка живет у нас в доме?.. Люди благородные ничего дурного, конечно, не подумают, но на чужой роток не накинешь платок, всюду, к сожалению, есть особы низкого происхождения, а эти судят о других по себе… Зачем нам становиться притчей во языцех?! Надо блюсти свою честь, как учил твой отец, да будет земля ему пухом!