Обещал подыскать жилье? Значит, Нанинья покинет их дом и будет ютиться где-то одна? Мысль о том, что он больше не сможет видеть ее, любоваться украдкой ее стройными ногами, когда она разжигает печь или гладит белье, причиняла ему невыносимую боль. И уже не придется держать ее руки в своих, слышать, как она то грустно вздыхает, то смеется без причины, касаться губами ее губ мягче бархата на старинном покрывале в спальне матери и опущенных долу глаз в ожидании ответной ласки? И ее руки-птицы не будут гладить его тело, и ему уже не коснуться ее маленьких нежных грудей? Последнее время Нанинья держала себя строго. Но как ему забыть те вечера, когда старый утюг раскалялся докрасна и угольки в своей железной клетке будто посмеивались, скаля красно-рыжие зубы, в воздухе стоял запах паленого, а они погружались в бездну любовных утех. Он раскрыл свой учебник, однако книги уже не доставляли ему прежней радости. Его обуревала страсть, мысли были заняты Мананой, он видел ее руки — все восхищались, какие они ловкие в работе, — и глаза, затаившиеся в тени пушистых ресниц. Он часто говорил ей:
— Твои руки так похожи на птичьи крылья!
Когда они разговаривали, Манана проявляла в своих речах такую рассудительность, что ему начинало казаться, будто она от природы умна и мудра, ни сердце, ни рассудок ее не могут затуманиться. Жарким вечером она чувствовала себя легко, свободно, и это его раздражало, даже сердило, потому что ее умение владеть собой только подчеркивало его инфантильность, его беспомощность. Она частенько повторяла, оставаясь с ним наедине:
— Нет, подумать только! У самого еще молоко на губах не обсохло, а он туда же! Уж не собираешься ли ты воспользоваться моей слабостью?
Резкие слова ранили его, он приходил в бешенство, хотя и понимал, что она права. Когда он смотрел на нее, красивую, улыбающуюся, его охватывало странное, непонятное чувство: казалось, будто оба они находятся вовсе не в двухэтажном доме в квартале Кипакас в Луанде, а где-то за тридевять земель, совсем одни, и не слышится больше гортанный говор грузчиков, и не чувствуется аромат пряностей и запах гнилой рыбы, отравляющий теплое дыхание залива; жизнь только начинается, счастливое, светлое будущее уготовано им. Подобное ощущение счастья он испытывал также, когда она пела. Или когда он лежал на узком диване, служившем ей кроватью, и смотрел на ее маленькие груди в тесном лифчике, сшитом руками крестной, которые напоминали ему голубок, отдыхающих в устланном травой гнезде. И вдруг она нарушала очарование насмешливой фразой. Или, почувствовав запах паленого, начинала браниться.
Как же теперь он будет встречаться с ней, чтобы чувствовать ее рядом, свободную и плененную, пылкую и рассудительную? Он всегда любил чуть покусывать кончики ее ушей, ей было щекотно, и она смеялась, вздрагивая всем телом, и в эти минуты ему почему-то представлялось, как в жаркие дни на водной поверхности залива близ Назаре начинается волнение перед приливом. Что же ему теперь делать?
— Нанинья! — позвал он. Голос его звучал хрипло, будто ему стоило большого труда произнести это слово. Она не ответила.
Он снова уткнулся в книгу. Мухи с жужжанием вились вокруг, и Луис Мигел раздраженно отмахивался от них. Пот каплями стекал по обнаженной груди, покрывающие ее волосы, похожие на пушок птенца, казались сейчас золотистыми. Черные буквы прыгали перед глазами, и он тщетно пытался перевести латинскую фразу:
— …petransivit gladius… petransivit gladius… пронзающая шпага, шпага, которая пронзает, шпага пронзила… Какая шпага? Это же меч!
Он вдруг почувствовал на себе взгляд Наниньи. Девушка выглядела беспомощной и беззащитной. Луис Мигел никогда еще не видел ее такой. Она походила на птичку кашеше, уставшую отчаянно биться о прутья клетки. И улыбка ее была печальной. Пушистые ресницы то поднимались, то опускались, словно она одновременно хотела и заплакать, и сдержать слезы и крепилась лишь потому, что ей было жаль огорчать его. Лита встал, закрыл книгу.
— Я звал тебя… — сказал он, и Манана в ответ улыбнулась. — Я звал тебя, Нанинья… — повторил он, не зная, что еще сказать, что для нее сделать.
— Я слышала. Просто идти не хотелось… — призналась она. В глазах ее застыла тоска, а голос звучал еле слышно. — Меня выдают замуж, Лита! Понимаешь? Меня выдают замуж!