— Даже траву макунде в кипятке заваривала, ничего не помогло!
Она смеялась, безропотно принимая то, что ей уготовано, и спокойствие Мананы постепенно передалось Лите. Но муж ей не верит, продолжала Манана, каждый день задает вопросы, осторожно выведывает, высчитывает время, когда должен родиться ребенок. А вдруг он догадается, что тогда делать?
Манана зажала ему рот рукой, Лита шутливо оттолкнул ее, они напоминали детей, играющих на пляже в песке. Оба смеялись, и он шепнул ей в маленькое ушко:
— Мы должны найти «эврику» Архимеда!
Наконец-то она снова с ним, с этим лицеистом, знающим столько непонятных слов. Манана заставила его повторить ей и другие греческие и латинские слова — она так любила их слушать. Лита просклонял во всех падежах «дева», «рыба» и «варвар», как он сам себя назвал, приладив над верхней губой карандаш и скорчив страшную гримасу.
Дождь утихал, словно устав за целый день, выглянуло предзакатное солнце, засверкали капельки влаги на листве деревьев и на паутине. Нежно касаясь губами Мананы, Лита сказал очень серьезно, что она, такая спокойная и красивая, похожа на святую, что она была зачата непорочно и что ребенок ее тоже не является плодом греха…
— И твой муж тут тоже ни при чем! — Он вдруг почувствовал гордость Каллейросов, впитанную с молоком матери и упроченную воспитанием. — Ты пресвятая дева, моя богородица, моя единственная любовь!
Она улыбнулась ему:
— Подумать только! Прямо как в катехизисе, правда?
— Да, Нанинья!.. И появился архангел Гавриил с трубой…
— Погоди-ка, погоди немного!
Она встрепенулась и повторила, глядя на удивленного Литу:
— Погоди немного, я, кажется, кое-что придумала…
На голубовато-зеленой глади бархатного моря, вблизи берега, поросшего деревьями такулы, их юные тела содрогались от веселого, задорного смеха, уже столько лет не звучавшего в этой сумрачной комнате.
Воспетая народными и псевдонародными поэтами, Ингомбота представляла в те далекие времена беспорядочное скопление деревянных домов, тростниковых хижин, жалких лачуг и двухэтажных особняков; застраивался муссек без всякого плана, как кому вздумается. И поскольку Ингомбота находилась довольно далеко от городской цивилизации, там привольно росли тамаринд и гажажа, создавая тенистые оазисы в раскаленной зноем пустыне. Жители муссека, изрядные фантазеры, говорили, что по вечерам появляются на улицах тени деревьев-колдунов. Они сочинили множество историй и легенд о том, как на маленьком кладбище вспыхивают по ночам светильники, и гиены, рыскающие повсюду, плачут и смеются в темноте у самых дверей, и потому в часы, когда свободно разгуливают злодеи колдуны, небезопасно выходить за ворота без дубинки или зонта с тяжелым набалдашником. По той же причине обитатели Ингомботы не любили долго засиживаться в гостях, хотя кому не нравится слушать старинные предания и поверья. Едва начинало темнеть и дневной зной сменялся прохладой, гости вставали из-за стола, накрытого в саду, и расходились по домам, прихватив с собой на всякий случай горящий факел, словно заранее готовились к карнавальному шествию.
Когда стемнело и на небе появились звезды, в окне одного домика в Ингомботе показалась дона Мариана. Блики неровно мерцающего пламени керосиновой лампы, стоявшей в комнате, падали на Манану так, что она казалась окруженной сверкающим нимбом; кожа ее блестела и отливала бронзой. Она походила на мадонну с полотен старых европейских мастеров. Вздыхая, Манана смотрела на небо, усеянное звездами, и рассеянно поглаживала грудь. Она сама напоминала маленькую звездочку. Ветер засвистел в листве деревьев. Пути его неисповедимы: он то уносит с собой запахи и звуки в дальние края, то, напротив, приносит их, как было теперь. До Мананы донеслось щебетание птиц в вышине, бульканье похлебки на костре, ритмы постепенно убыстряющегося танца.
В Ингомботе царила тишина, ярко сверкало над головой звездное небо. Дона Мариана Жоан Нето, стоя в одиночестве у окна, наслаждалась прохладой. Строгий супруг Марианы не разделял ее тяги к прекрасному. Сидя за столом, он упорно, точно муравей, карабкающийся вверх по стволу, изучал основные положения устава для чиновников. И так каждый вечер, час за часом, он повторял по складам слова, составлял из них фразы и с усилием запихивал их в кладовую памяти. Вдруг его голос вернул Манану к действительности. Он говорил на кимбунду с португальским акцентом, и, хотя бывший семинарист старался обращаться с женой вежливо и деликатно, в тоне его всегда слышались упрямые нотки.