Сияет солнце, его свет отражается на инструментах в множестве золотых и серебряных бликов и создает сияющий нимб вокруг головы каждого музыканта, их шаг четок и ритмичен, они идут по улице, ведущей к кладбищу, а мы все еще следуем за ними — куда, куда?
Все это жизнь — и маленькое, чуть побольше игольного ушка отверстие, откуда вышла вся музыка, сыгранная в тот день оркестром Самбо, и мы, идущие позади музыкантов и открывающие для себя время и песчаные просторы муссеков, мы, ребята из Макулузу, идем рука об руку с маэстро Самбо, он любит исполнять желания детворы — ее восхищает наивная простота этой музыки, любительская манера исполнения, даже сама неслаженность оркестра, и золото его сердца хранится в самом недоступном тайнике на песчаном побережье, куда мы приходим. Вы только послушайте, что за слова:
— Когда я умру, поставьте мне на гроб граммофон, пускай он играет…
Ты хочешь, чтобы сыграли «Кумпарситу», правда, Маниньо? Мне рассказывали, мне говорили, а я не придал ровно никакого значения этой просьбе, высказанной Марикоте с обнаженной грудью. И ты уже заставил нас почувствовать, сколько тоски и горя вызывает смерть, лишь для Мими ты еще красивый, для матери же просто мертвый, а старый Пауло сказал бы, что «даже кошки и те отвернутся», но вот для Рут — а чем ты станешь для Рут, что парит на крыльях воспоминаний, словно самая прекрасная из ее птичек, выпущенная на волю? Но в тот день оркестр не стал играть «Кумпарситу». Со Самбо обернулся к нам и сказал, не спрашивая нашего мнения, а утверждая, он знал, что так и будет:
— Вам понравится.
И засмеялся — он любил, когда слушателям нравилось, поэтому и ходил всегда во фраке и цилиндре.
И Маниньо, самый дерзкий из нас, стал задавать вопросы, и тут все мы заговорили, перебивая друг друга: сыграйте эту мелодию, сыграйте вот такую — пум-пум-пурум, вы знаете ее, со Самбо, у нее такой мотив… Кибиака насвистывает мотив — и словно птичьи трели слетают с его толстых губ, сам маэстро Самбо восклицает, посмеиваясь от удовольствия:
— Быть не может! Невероятно! Такую музыку, внучок, может сочинить только певчая птица!
Сожаление, а не гордость — вот что мы почувствовали при этих словах. Гордость, вероятно, ощущал он сам, заливаясь ребячьим свистом, ведь у музыки сердце ребенка. И неожиданно я прочел в глазах у со Самбо печаль, или мне только показалось? Нет, вот он снова смеется, улыбается всем нам, ребятам из Макулузу и других муссеков, и лишь сегодня я понял, что он действительно был опечален, потому что чувствовал одаренность Кибиаки, видел ее и не мог взять его в свой оркестр, ведь тот никогда не учился в школе и тем более в консерватории и никогда не мог бы стать профессиональным музыкантом, его удел — всегда насвистывать мелодии, которым он еще ребенком научился у птиц. Учитель Самбо, ты тоже не знал, что ему был уготован единственный инструмент, издающий музыку при взрыве пороха, — хрупкий киссанжи[41]. И я первый дал ему этот двенадцатизарядный инструмент — девятимиллиметровый парабеллум.
— Послушайте, внучата, звук рожка!
Он протянул одному из музыкантов напоминающий воронку инструмент, под лучами слепящего солнца заблестела желтая медь, и рожок издал резкий, пронзительный звук боевого сигнала, правда, Пайзиньо? Да что там боевой сигнал! Лучше, гораздо лучше, и мы расхохотались, когда под конец он пустил петуха.
А со Самбо уже командовал уверенным тоном:
— Контрабас!
Мы хохочем, глядя на музыкантов: когда среди прочей музыки раздается звук контрабаса, контрабасист явно чувствует себя не в своей тарелке, он напоминает человека с задворок жизни, не привыкшего привлекать к себе внимание…
И тогда вступили тромбоны, их поддержали своими певучими ясными голосами ударные и струнные инструменты, сдержанный тон серьезного меланхолического кларнета несколько умерил нашу бурную радость, мы стали задумчивыми, оркестр заиграл. Наш дедушка Самбо уже не смеется, он дирижирует. Кларнет соло и дуэт кларнета с трубой — это он еще успевает нам объяснить, но тут же умолкает, мы снова идем за оркестром, все оркестранты одеты, как мне кажется, очень безвкусно. На них мундиры цвета хаки и фуражки, и я опять спорю, на сей раз с Пайзиньо: ему эта форма нравится, а по-моему, она никуда не годится. Кибиака надо мной подтрунивает, со Самбо кивает нам, а оркестр будет властвовать над печалью спускающегося на землю вечера и над вечной, вневременной печалью, пока однажды он не исполнит народной ангольской песенки в честь умершего дирижера: